Он толкает меня локтем и кричит в ухо:

— Видишь, как у них басист танцует? Запомни, чувак. Таких танцоров в басисты не бери. Он должен чуять музыку руками, а не бедрами.

Смотрю на телефон. Новых снимков нет, ты действительно сдалась. Спорю, ты уже дома, плачешь, собираешь его вещи в мешки для мусора и выбрасываешь в окно. Я заслужил гребаную передышку, поэтому говорю Филу, что хочу промочить горло, и пробираюсь через толпу. Бармен кричит мне в лицо:

— Что выбрал?

Он берет мою карточку, я заказываю водку с содовой, бармен не торопится, а стаканы пластиковые, и я поднимаю глаза — о нет…

Это ты.

Ты здесь. Стоишь в трех метрах от меня, в своем костюме, и мой план потерпел фиаско. Крыса наверняка захочет познакомить тебя со своим фанатом, моя карточка у бармена, а ты обнимаешь Крошку Тони, и группа выходит на сцену.

Я старался ради тебя, а ты пришла сюда, чтобы помириться с гребаной крысой, и теперь ты оборачиваешься, и черт тебя дери, Мэри Кей… Ты меня заметила?

Ты меня не видишь. Правда? Правда.

Я выскальзываю за дверь, еду на такси до парома и иду домой — забочусь о себе, потому что больше некому. Теперь включаю песню «Ю-ту» на стереосистеме, живую запись с концерта, ставлю ее на повтор — простите, котятки, папе нужна музыка — и сижу под душем, как Дэвид Фостер Уоллес в лечебнице, только за мной никто не наблюдает, ведь я не какая-то известная личность. Я не писатель и не рок-звезда, и сегодня я увидел тебя с новой стороны. Тебе нравится проводить время с группой. Ты сейчас, наверное, прыгаешь на своей крысе, а я надеваю штаны и натягиваю футболку («Нирвана»); тебя волнует то, что ты становишься мне матерью? Если так, то я сам себе мама; включаю себе музыку, хлопаю шкафчиками и вытираю руки о лицо Курта Кобейна.

Ты считаешь Фила особенным? Что ж, я не рок-звезда. Но я особенный. Я особенный, потому что действительно беру на себя ответственность за свои поступки. Не зацикливаюсь на жизни в повозке, не обвиняю тебя в своих падениях. Я особенный, потому что никогда не пробовал даже кокаин, не говоря уж о героине, и знай ты что-нибудь о моем гребаном детстве, ты понимала бы, насколько я особенный. Не он. Я.

Ты меняешься на моих глазах, это причиняет боль, но ничего не исправить. Даже твой кабинет выглядит иначе. Ты сидишь там и смотришь на плакаты с Уитни Хьюстон (мертва) и Эдди Веддером (женат), любуешься «особенными» людьми издалека. Я был твоей звездой — волонтером месяца — и твоей опорой — специалистом по художественной литературе; так почему я не могу заставить тебя понять, что я особенный?

Ты просто не любишь меня, да? У меня перед глазами стоит картина — ты обнимаешь ребят Фила.

Я не звезда, и я не звезда для тебя, и кто-то звонит в дверь — пошел ты, Оливер! — и я не обращаю внимания, и теперь этот подонок стучит; еще немного, и я настучу ему по голове. К черту все, ты меня не любишь, зачем вообще стараться быть хорошим? Я распахиваю дверь. И там не Оливер.

Это ты.

Боно в моих колонках задается вопросом, не слишком ли много просил, а ты уже успела сменить костюм Вайноны для красного ложа на привычные колготки с юбкой, и твои руки — две голые ветви без листьев. Ты здесь. Ты видела меня в «Тракторе» и вот-вот обрушишь на меня удары, и я паду, укушенный реальностью; но почему ты молчишь и что мне делать? А затем ты открываешь рот.

— Все кончено, Джо. Я это сделала. Сделала.

Я немею. Только что я с тобой попрощался, потому что ты пошла к Филу, однако ты передумала. И бросилась ко мне. Ты обнимаешь меня, я поднимаю тебя, твои ноги — виноградные лозы, врастающие в меня, и вокруг нас музыка. Жизнь. Струнные поверх электрозвука, это опера, это рок, это ты, любишь меня всем телом, не только своими лисьими глазами, но и лапами, пальцами, ногтями, губами — и верхними, и нижними. Туфли сброшены, колготки изорваны, я несу тебя на красное ложе, теперь никаких сомнений. Никаких границ. Никаких «сидеть».

Здесь твоя единственная жизнь, и мы — одно целое: ты моя родственная душа, влажная и теплая, и я внутри тебя, возрожденный. Я дрожу, ты дрожишь, и мы девственники, искушенные в любви, мы подростки в машине с запотевшими стеклами, и твоя мураками внизу, а потом вверху, а я и мальчик, и мужчина, а ты и девочка, и женщина. Мы отражаемся и умножаемся, ты все ближе, и ты особенная, ты знаешь, как нужно ко мне прикасаться — «О боже, Джо, о боже!» — и я особенный, ты научила меня, как к тебе прикасаться, — и мы кончаем.

— О боже, — говоришь ты, — о боже, Джо…

Мы и живы, и мертвы, а ты просто продолжаешь шептать волшебные слова: «О боже, Джо, о боже», — и рассказываешь, что чувствовала меня и пальцами ног, и глазами, и волосками в носу, и складками живота; ты забавная и откровенная, твои мысли просто льются наружу. Ничего не могу с собой поделать.

— Я люблю тебя, Мэри Кей.

Ты не сбиваешься с ритма.

— Я люблю тебя, Джо.

Слова на букву «л» тянут нас вниз. Тяжелые, как музыка, которая позволяет нам остаться безмолвными, и я не могу понять, где мое сердце, а где твое, и я знаю, что ты любишь меня, а я люблю тебя, но не стоило это произносить вслух. Котята слышат, что мы притихли, и снова захватывают комнату. Ты смеешься и посылаешь воздушный поцелуй своему любимцу, прижимаешься ко мне, твои веки касаются моих. Ты так близко, что я все вижу и не могу ничего разглядеть. Ты не можешь стать ближе. Ты ближе, чем возможно.

— Джо…

— Знаю, — говорю я. — Прости. Давай забудем, что я сказал. Как будто… мы ничего не сказали.

Ты обнимаешь меня своими ветвями и убеждаешь, что сожалеть не о чем; ты целуешь мои волосы, целуешь мою голову, ты говоришь, что хотела бы проникнуть в меня и поцеловать мою печень и почки, и я стискиваю твою задницу.

— Ах ты мой маленький Ганнибал Лектер!

Ты смеешься — «Ты ненормальный!» — и я смеюсь. — «Как скажешь, Ганнибал!» — и ты говоришь, что надеялась на вспышку страсти между Ганнибалом и Клариссой; я горячо соглашаюсь, а ты вздыхаешь.

— Хотела бы я понять, что Номи нашла в этом Клиболде…

— Ты помнишь, с чего началось ее увлечение?

Ты вновь вздыхаешь.

— Я раньше часто шутила, мол, Ганнибал Лектер — мой книжный любовник, поэтому на конкурсе худших в мире матерей возьму первый приз. Бывает, среди ночи я вдруг всполошусь… Хочу тащить ее к психотерапевту, как-то вмешаться. А утром тревога отступает… Вероятно, надо было что-то предпринять, но я надеялась, что само пройдет.

— Не волнуйся, — говорю я. — И не забывай, что она твоя. Ты ее создала. — Так же, как я создал своего сына. — Ты права, доверяясь утру. Ночь умеет нагнетать обстановку.

Ты говоришь, что я стал бы хорошим папой, и я действительно хороший папа, а ты смеешься.

— Постой… Кажется, песня повторяется?