Вспомнив утро, Мердок потряс головой:

— Господи… эти кожи!

— Да ладно. Что в них такого ужасного?

— Говоришь, — Мердок посмотрел на нее искоса, — эти люди просто растворились в воздухе?

— Вроде того. А. У., они сами этого захотели. Это было их решение. Может, в других городах люди решили остаться во плоти. А здесь… прозвучит глупо, но заняться здесь особенно нечем. Помнишь Контакт? Странники сказали, что со временем людям может надоесть их плоть. Вот. Миссис Корваллис, хозяйка парикмахерской, у которой я снимала комнату, исчезла почти на моих глазах. Мы дружили. Я часто к ней заходила. В конце концов она… не знаю, как объяснить… стала очень бледной. Понятно было, что она уходит. Как фарфор. Очень тонкий фарфор. Легкая, как перина, и почти блестящая. Странники до конца поддерживали ее. А. У., ты знаешь о неоцитах?

Он кивнул. Это слово произнес медик в Куантико вскоре после Контакта.

— Вот, неоциты не давали ей рассыпаться. Пока она почти полностью не переместилась на другую сторону. Как-то утром я постучала к ней, но она не ответила. Я вошла и увидела пустую кожу. Ничего страшного. Миссис Корваллис была очень рада.

Мердок не смог сдержать дрожь:

— Ты правда думаешь, что это был ее осознанный выбор?

— Я точно знаю.

— Это ужасно, — произнес Мердок.

— А что с другими вариантами? Когда ты умираешь, после тебя тоже остается кожа… и значительно больше. Твои останки хоронят, они гниют. Так чище… к тому же это не смерть. — Су по-прежнему улыбалась, но слабо, почти рассеянно. — А как прошел Контакт у тебя?

— Как у всех, — буркнул он тихо. Ужасное подозрение закралось ему в голову, и он не сразу отогнал его.

— Нет, — сказала Су. — У тебя. Мне интересно.

— Странники пришли ко мне той августовской ночью с предложением. Что тут еще рассказывать?

— Ты отказался.

— Разумеется.

— По какой причине?

— Думаю… нет, глупости какие!

— Расскажи мне, А. У. — Она пристально посмотрела на него своими большими глазами.

— Когда мы переехали из Лос-Анджелеса в Мендосино, отец водил меня гулять в лес. Густой тихоокеанский лес. Мне было лет девять или десять, и лес меня пугал. Секвойи, гирокарпусы… все было такое гигантское. Однажды я заблудился. Всего на полчаса. Папаня нашел меня под деревом. Я думал о лесах, на много миль тянущихся к морю, огромному, способному затопить все города, в которых я жил и бывал, а над этим морем я представлял небо, накрывающее море целиком. Черт. Ты понимаешь, о чем я?

Су с серьезным видом кивнула.

Мердок смутился, но вопреки всему продолжил:

— С тех пор я не доверял ничему, что нельзя подержать в руках или разобрать. Контакт — это вроде как было круто. Мне не стыдно это признавать. Но я как будто снова очутился в том лесу. Все было такое… — Подходящего слова, чтобы описать свои чувства, Мердок не нашел. — Огромное.

— И ты отказался.

Мердок кивнул.

— Ты хоть раз об этом жалел?

— Ты имеешь в виду, ответил бы я так же, если бы мне предложили еще раз? Не знаю. — Он опять подумал о кожах. — Честно говоря, мне до чертиков страшно.

— А если бы рядом кто-нибудь был?

— Но это невозможно. — Он пристально посмотрел на Су сквозь полумрак.

— Думаю, возможно.

— Но они… Странники сказали, что неоцитов во мне уже нет.

— А. У., если тебе нужен второй шанс, это можно устроить.

Он отшатнулся:

— С чего ты взяла? То есть откуда ты знаешь?

Ее взгляд был глубоко озабоченным.

— Думаешь, можно влюбиться в человека за один день? Мне кажется, можно. Похоже, я влюбилась. Вот дура. — Она вздохнула. — Да, в тебе их нет. Но если захочешь, их можно вернуть. Простого прикосновения недостаточно. А вот поцелуя хватит. Если ты хочешь, еще не поздно.

У Мердока в голове все смешалось. Он схватил брюки, натянул их, отпрянул к стене и уставился на Су.

— Я думал, ты человек! — выдавил он.

— О господи! Я человек! Мне просто захотелось подольше остаться в своем теле. А. У., это правда мой выбор. Мне нравится моя кожа. Но в новой жизни будет новая. Там не просто ангелы по небу парят… но мне хотелось подольше остаться в своей земной коже и в Лофтусе. — Она поникла. У нее был кающийся вид, как у маленькой девочки, которую застукали за воровством печенья. — Нужно было сразу тебе сказать!

Он вспомнил, что видел утром: сухой пергамент в форме руки, кисть, пальцы. Он посмотрел на Су. На кожу, к которой только что прикасался. Представил ее пустой, опадающей на землю, как желатин, или улетающей по ветру над улицей.

«Боже всемогущий, — подумал Мердок, — я же обнимал ее! И все это время…

…все это время она была одной из них…

…внутри, под кожей, одной из них…»

— Прошу тебя, А. У., не уходи! — взмолилась она. — Умоляю! Я все объясню!

Чудовище хотело объясниться.

Мердок тряхнул головой и бросился к выходу, забыв форму. Он не хотел снова ее надевать. У него была другая одежда. А сейчас ему хотелось, чтобы дождь умыл его. Отмыл начисто.

Джон Тайлер положил табельный револьвер на стол напротив кровати, так чтобы держать его на виду. Созерцание оружия придавало уверенности. Револьвер был осязаем и весо́м. Своего рода инвестиция, которая в будущем принесет дивиденды.

Он задумался о верности.

По мнению Тайлера, верность была краеугольным камнем всего сущего. Основой нормальности. Верность не оставляла пространства для маневра. Верность была точной величиной.

Он начал сомневаться в верности Мердока.

Тайлер сидел у залитого дождем окна и наблюдал за темной центральной улицей Лофтуса, когда Мердок ввалился в номер.

Выглядел он нелепо: голый по пояс, босой, в мелких порезах от ночного хождения по битому стеклу.

Над ним можно было бы посмеяться, если бы не выводы, которые напрашивались. Выводы о том, что Мердок говорил и что держал в тайне… об этом городе и верности Мердока Тайлеру.

Когда Мердок скрылся в соседней комнате, Тайлер поднес ухо к стене. Слушать было нечего. Сначала долго лилась вода в душе, затем все стихло.

Тайлер развалился в кресле.

Он уже двое суток не спал и не выходил из комнаты с тех пор, как Мердок показал ему восстанавливающегося «помощника». К нему возвращалось безумие, но Тайлер успел забыть, что с безумием приходила и ясность ума. Безумие позволяло видеть вещи в истинном свете, принимать решения, на которые он иначе не отважился бы.

Он готов был признать, что это безумие — наследственное, то же, что было у Сисси. Сисси слышала голоса. В этот день Тайлер слышал целый хор голосов, еле внятных. Лишь прислушавшись, он разбирал слова — те же самые, что, должно быть, пугали и возбуждали его мать. Но голоса Тайлера не волновали. Они были тем, что врачи называют эпифеноменом, придаточным симптомом вроде причудливой стерильности желтого света от электрических ламп в номере или кисловатого запаха табака, которым пропиталась мебель. Может, Сисси это и сбивало с толку. Но Тайлер был другим.