– Похоже, да. Здесь так же вот в сорок седьмом парило, а потом такое сверху хлынуло!.. Три часа без перерыва!.. Улицы превратились в реки. Автомобили заглохли. Дома, что на склонах, подмыло, стены падали.

– Слышал. Ну, я надеюсь, наши-то, министерские, стены в случае чего устоят?!

Министр устало усмехнулся. Он был назначен сюда Москвой, на юге никогда не жил и жару переносил плохо.

9 Сожжённые стихи

А пока в министерских кабинетах Кишинёва решалась судьба двух олонештских учителей, в самих Олонештах, в хатке Бессонова, под лампой с накинутой на стекло промокашкой, третью ночь множились исчёрканные листки.

Бессонов решил: уходить ото всех и навсегда без объяснений – нелепо. Уход – это поступок. Он должен быть понят. Кем? Лучией? Да, в первую очередь – ею. Она, конечно, всё перетолкует по-своему, но главные слова будут сказаны… Про то, что он, Бессонов, поддавшись сердечному чувству, чуть было не стал убийцей своей жены… «По неосторожности», как сказали бы юристы… Очнувшись, понял: он не желал смерти своей жены, он лишь хотел убить своё прошлое. Но нельзя убить своё прошлое, не убив себя.

Моё прошлое остаётся со мной, пока живу я, рассуждал Бессонов. Если оно мешает мне, значит, я сам стал на своём пути. И – должен устранить себя. Это высшее проявление свободы воли. Акт, утверждающий абсолютную независимость личности. Лучия ненавидит эту, по её словам, «ницшеанскую абракадабру», но жене придётся принять её как прощальное слово мужа. Хотя женскому уму такое скорее всего не под силу, о чём сам Ницше и говорил. Правда, не совсем сам – так говорил Заратустра, а Ницше лишь объяснил его.

Но кто бы мог здесь, в Олонештах, понять то, что он, Бессонов, сейчас конспективно набрасывает на листках из блокнота? Математик Григорий Михайлович? Химик Порфирий Никитович? В них обоих, на педсовете, когда возник тот схоластический спор о классовом подходе к изучению языка, вдруг прорезался здравый смысл. Но – не более. Они всё-таки достаточно приземлённые люди. Директриса, эта мраморная богиня из морозного Ленинграда? Её мысль повязана должностью, к тому же она опять-таки «слишком женщина».

Остальные? Будут крутить у виска пальцем, намекая на его, бессоновское, безумие. А ведь в чём-то они правы. Да-да, когда безумен весь мир, человек с нормальной реакцией на это безумие – изгой, кажущийся всем ненормальным. Этим «всем» хочется бросить в лицо слова из горьковской «Легенды о Марко»:

А вы на земле проживёте,

Как черви слепые живут!

Ни сказок о вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!

Но «споют» ли про тебя, Бессонов? В чьей памяти останется твой облик, твой голос, твоя мысль, твой роковой поступок? Разве что в памяти этих смешных мальчишек, что толкутся день и ночь в твоей хатке. Вот снова кто-то тычется в дверь.

Опять пришёл, топая, неуклюжий и такой основательный Мишка Мотик. Взгляд-бросок в сторону письменного стола. Потом – в угол комнаты, где на гвозде висит ружьё с патронташем. Деловито подвёрнуты рукава рубашки. Спрашивает, нужно ли ещё сходить за водой. Или в магазин. За эти несколько дней конвейер мальчишечьих визитов ни разу не останавливался. Бессоновские отговорки о «срочной работе» не прекращали изобретательную их фантазию: они предлагали то вылазку в окрестные гирла – ставить вентеря, то экспедицию вниз по течению, к лиману, в город его юности Аккерман, он же Белгород-Днестровский. Но «срочная работа» в виде вырванных из блокнота, исписанных и перечёркнутых листков, шевелящихся от сквозняка и слетающих на пол, была зримой. Её надо было закончить.

А закончить не удавалось.

Всё-таки главный человек, кому должен Бессонов объяснить случившееся, – это Елена Гнатюк. Что ей сказать? Какими словами? Ведь она скорее всего понимает перемену его решения как отступничество, как внезапную робость, ибо ситуация, конечно же, со всех точек зрения опасная. Но в чём угодно его, Бессонова, можно обвинить, только не в робости!

Как растолковать этой замечательной девушке, что сама ситуация сплела в один неразрывный клубок всё сущностное – разрушительную жажду жизни, чреватую смертью. Кажется, у Ходасевича есть стихи о зерне.

…И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.

Эта ситуация – зерно, в котором дремлет возможность нового ростка. Но для того чтобы зерно проросло, оно должно само себя разрушить. Умереть.

Нет-нет, этого не поймёт она, ей нужно другое. Ей нужно убедиться, что его чувство было подлинным. Именно она, Елена Гнатюк, сотворила его – рано расцветшей женственностью, простодушной своей привязанностью. Она сумела стать всем тем, на чём останавливался его взгляд, – мерцанием звёзд, синевой раннего утра, золотой рябью, бегущей по речной излучине, звучанием пушкинской строки… Как сказать ей об этом? Написать прощальное письмо? Оно наверняка попадёт в глумливые руки тех, кто будет развлекаться произошедшим. Увидеться и объясниться? Невозможно. Десятки липких глаз и настороженных ушей вокруг.

Но проститься же надо!.. Может быть, прийти на пристань, к позднему вечернему рейсу, которым она отправится в Бендеры? Услышать, как лопочут волны под днищем теплохода… Взглянуть на неё последний раз… И мысленно сказать всё то, что сейчас складывается в строчки… В стихотворные строчки… Первые две – чужие, есенинские. Навязчивые. Мешают. Но как точна их мелодия!

Каждый день я выхожу на пристань,

Провожаю всех, кого не жаль…

Надо оставить их закавыченными – в качестве переклички с классиком. А дальше – своё:

Но сегодня вечер так таинствен,

Так тиха беззвёздная печаль!..

Провожаю эту жизнь в туманность,

Вижу смерть в сиянье чёрных вод.

Ощущая горечь и обманность,

Восхожу на этот эшафод.

Да, конечно, пусть представит: подошёл, взял за руку, взглянул в глаза – они, карие, должны казаться сейчас чёрными.

И, лаская бархатную руку,

Улыбаюсь чёрным двум лучам.

Смейтесь, волны! Пойте про разлуку!

Но другой я сердца не отдам.

Конечно, это безумие, если посмотреть со стороны, но пусть смеются над ним, зато останется след этого замечательного безумия – неповторимый след!

Хохочите смешанным речам!

Смейтесь, волны! Пойте про разлуку!

Улыбаясь чёрным двум лучам,

Я ласкаю бархатную руку…

Но другой я сердца не отдам.

Похоже на публичную казнь. Но может быть, через такое самоистязание и должен проходить человек, посмевший нарушить общественные запреты?!

…И тиха беззвёздная печаль,

Влажный вечер ласков и таинствен…

Провожая всех, кого не жаль,

Я последний раз пришёл на пристань.

Написав концовку, Бессонов вдруг понял: всё остальное на множестве блокнотных листков бледно и неточно. Он резко встал, вырвал из блокнота исписанные листки, сгрёб черновики и, смяв всё в один упругий ком, подошёл к «буржуйке». Звякнула дверца. Чиркнула спичка. Бумага вспыхнула, шевелясь, сворачиваясь в чёрные жгуты, пожираемая огнём. А когда рассыпалась серым пеплом, Бессонов спохватился: он сжёг и листок со стихами. Может, это к лучшему, подумал. Не попадут в чужие руки. Меньше будет поводов для злых насмешек.