1 Поворот судьбы

Москва, апрель 2007 г.

Из дневника Виктора Афанасьева:

Не знаю, зачем вспоминаю похожие на сон события полувековой давности. Ощущение, будто они сами подталкивают меня к этому. Поразительно ещё и то, что память воспроизводит их с документальной точностью (сужу по дневниковым записям школьных лет), но туман времени, сквозь который я в них всматриваюсь, скрадывает какие-то, фотографически мелкие, подробности, превращая обыденщину того времени то ли в легенду, то ли в притчу.

Ну не притча ли всё то, что произошло с нами, Афанасьевыми, после отъезда Бессоновых-Кожухарь из Олонешт?! Ведь отец почти полностью осуществил задуманное – перевёз нас в пригород Кишинёва, где стал работать в тамошней школе завучем. Взял ссуду, построил дом. Но зыбкое равновесие в нашем доме длилось недолго. Прежняя маета овладела отцом: метался между Кишинёвом и Саратовом, чего-то затаённо ждал, особенно – после XX съезда, объявившего Сталина преступником. Но вскоре, услышав по радио очередное трескучее выступление Хрущёва, начал безбоязненно отпускать в его адрес издевательские реплики, назвал дикой глупостью кампанию по освоению целины.

Ещё и поэтому, вопреки отцу, я в октябре 1956-го тайком пришёл в горком комсомола, получил путёвку и, бросив в начале второй четверти десятый класс, уехал в Казахстан. Вернувшись же оттуда через год, с туберкулёзной каверной в правом лёгком, услышал от отца первую фразу: «Ну что, жизнь промыла тебе комсомольские мозги?!» Вторая была такой: «Ладно, повинную голову меч не сечёт». На это я вскинулся, гордо заявив: «А я не с повинной головой и у вас на иждивении не буду, я уже в Бельцах зачислен учеником слесаря в автобусном парке, мне Бессонов помог…» И на следующий же день уехал в Бельцы.

И ещё через три с половиной года, в 1961-м (я уже был московским студентом) отец с матерью, измучив друг друга бесконечными выяснениями отношений, развелись, поделив дом. Отец продал свою половину, но, вопреки ожиданиям, не уехал в Саратов, а поселился в Кишинёве у какой-то вдовы – кажется, даже зарегистрировав брак.

Отец, не сумев избежать потрясений в своей жизни, оказался провидцем в чужой. Он довольно точно предсказал Бессонову всё то, что с ним там, в Бельцах, случилось. Ошибся только в сроках. Но от того, что конфликт популярного среди студентов преподавателя с «системой» развивался медленно, он не стал менее болезненным.

Между тем к концу 60-х годов, за семнадцать лет работы Бессонова в пединституте, почти по всем сельским школам Молдавии рассеялись его выпускники – они называли в его честь именем Александр или Александра своих первенцев, ему писали длинные письма. Ещё и поэтому его решение бросить всё и уехать за тысячи вёрст от бессарабских раздолий, на Восток, в охотхозяйство на дикой речке Жяман-Кара, куда его брали егерем по рекомендации какого-то его приятеля, произвело впечатление катастрофы.

Я к тому времени (начало 1970-го) работал в большой московской газете, взял командировку в Молдавию и, приехав в Бельцы (уже после отъезда Бессонова), пытался разобраться в ситуации, пока не понял: то, что случилось, было предопределено. И если судьбы наши пишутся на небесах, то этот поворот судьбы Бессонова был вписан в небесную твердь неугасимо горящими буквами, посылавшими на землю все эти годы своё тревожное мерцание.

2 Раздвоение личности

В старомодной пиджачной паре, с потёртым портфелем в руках шёл Бессонов медленным журавлиным шагом по краю небольшой, пустой в этот час, городской площади, когда услышал над головой, в ветвях старой шелковицы, испятнавшей тротуар чернильными следами раздавленных ягод, знакомое курлыканье. Остановился, всматриваясь. В глубине густой кроны, в шевелившейся от ветра листве он увидел двух птиц в сизом оперении. Они разговаривали друг с другом на знакомом ему языке. Это были горлицы – дикие голуби. Они отличались от кургузых городских красотой силуэта и лёгкостью полёта, способного породить в душе уставшего горожанина тоску по сельским просторам, уходящим в далёкий, дрожащий в солнечном мареве горизонт.

Бессонов слушал их горловое курлыканье, не заглушаемое шагами прохожих, удивляясь неосмотрительной доверчивости этих птиц. Надо же было в этот погожий сентябрьский день пересечь полгорода, чтобы найти знакомое по сельским местам дерево – оно здесь, среди пропылённых клёнов и акаций, одно! Куда они летят?.. Кто спугнул их в сельской глуши – опять рёв бульдозеров, корёжащих привычный пейзаж?..

И снова запульсировала томившая его последнее время мысль о том, что творит сейчас местное начальство с приднестровскими плавнями, превращая некогда заповедно-дикие места в гниющие помидорные плантации, с которых успевают убирать лишь одну треть урожая. Зато из Кишинёва в Москву каждую осень уходит победный рапорт о множащихся успехах здешних аграриев.

Он закурил, зажав портфель под мышкой, глядя на горлиц, и, вздохнув, двинулся дальше. Но у стендов с газетами, где маячила грузная фигура пожилого человека, придержал шаг, издалека заметив броский заголовок: «“Горизонт” зовёт… Куда?..»

Бессонов ждал эту статью. Автор Пётр Жадан, третьекурсник, недавно появившийся в его окружении, суетный паренёк с неожиданно цепким взглядом, честно признался, что получил в местной редакции задание – написать о традициях студенческого театра, созданного им, Бессоновым, и его женой Лучией Кожухарь почти десять лет назад. Этот энергичный Жадан бывал на репетициях, даже приходил к нему, Бессонову, домой, на студенческие посиделки. Словом, по его выражению, собирал материал.

Сейчас, пристально всматриваясь в газетный текст, Бессонов наконец понял: автор создал своё сочинение с заранее определённой целью. И поразился ловкости его пассажей: «Да, учиться творчеству – святая задача, но когда она состоит в том, чтобы очернить какие-то явления нашей жизни, то это уже, на мой взгляд, профанация…» Стоявший у стенда пожилой, видимо, осваивал ту же статью, приборматывая: «Во что творят!.. Ну, молодёжь!..» И оглядывался на Бессонова, ожидая поддержки.

Нет, Бессонов был открыт для критики, культивировал её на своих посиделках, но в том-то и дело, что Пётр Жадан там, на читке текстов (сочинённых самими студентами) и коротких репетициях, не высказал ни одного замечания. Только кивал. Молча.

Взглянул на часы Бессонов, заторопился. По выщербленному тротуару, минуя облупленное двухэтажное здание единственной здесь гостиницы (на её фронтоне значился год постройки —1905-й), магазин верхней одежды (на его крыльце жмурился, глядя на редких прохожих, упитанный кот) и сберкассу с выцветшим на дверях плакатом «Накопил – машину купил!», он пересёк булыжную мостовую. Там, на другой стороне улицы, за металлической оградой и реденьким прозрачным палисадником розовело длинное двухэтажное строение с широкими окнами и массивными двустворчатыми дверями. Войдя, Бессонов замедлил шаг у обширной, во всю стену, доски объявлений, отметив: исполненная в цвете афиша студенческого театра «Горизонт» извещала всех о вечере сатирических миниатюр, намеченном на ближайшее воскресенье.