В гулких коридорах было тихо, прохаживались лишь, томясь от безделья, два студента с повязками дежурных на рукавах – нововведение ректора, назначенного в пединститут в конце минувшего лета. Бессонов поднялся на второй этаж, вошёл в пустую приёмную, заглянул в распахнутую дверь. Ректор хмуро листал кипу бумаг, время от времени поднимая взгляд на понуро стоявшую у стола Розу Самойловну, невысокую седую женщину, бессменную секретаршу трёх, уходивших через каждые пять лет, хозяев этого кабинета, затем вернул ей всё со словами «Придётся перепечатать». Он приветственно взмахнул рукой, увидев в приёмной Бессонова:

– Входите, я вас жду!

И поднялся навстречу, сдержанно засветившись дежурной улыбкой. Он был приземист, лысоват и немногословен, что выгодно отличало его от прежнего, бесконечно велеречивого руководителя, уехавшего на повышение в Кишинёв.

– У вас следующая пара? – уточнил Марк Григорьевич, здороваясь за руку с Бессоновым. – Значит, успеем всё обсудить.

На его просторном столе, возле стопки папок с завязками, за массивным чернильным прибором уже лежала та самая газета со статьёй о «Горизонте». Некоторые её абзацы были жирно отчёркнуты красным карандашом.

– Тут к нашему разговору материал появился. Довольно неожиданно. Но вначале маленькая преамбула…

Говорил ректор негромко, по-дикторски чётко, сцепив руки, глядя не в глаза, а в переносицу собеседника, напоминая монолит, поэтому иногда казался звучащим камнем. Как человек новый, объяснял Марк Григорьевич, он продолжает подробно знакомиться с каждым сотрудником вуза. И ему приятно поговорить сегодня с человеком, известным своим творческим подходом, замечательными выпускниками и успевшим прославиться самодеятельным театром. Но кроме законной гордости (Такой специалист у нас работает!) должны же быть и вопросы.

– Не правда ли? Иначе как совершенствоваться?! Так вот по поводу этой статьи и нескольких других…

Марк Григорьевич приподнял газету с красными пометками, под ней оказались сцепленные скрепкой вырезки летних статей самого Бессонова; первой мелькнула публикация под заголовком «Где вы, гуси-лебеди?». Да, он, Бессонов, последнее время озабочен и проблемами экологии, всё лето звонил в кишинёвские редакции, рассылал статьи, но, подумал он, зачем сейчас об этом?.. Хотя, впрочем, усмехнулся про себя Бессонов, если уж знакомиться, то – всесторонне.

– И ещё несколько предварительных слов: как я понял, кафедра французского у нас одна из сильнейших – отличные специалисты, ритмичная работа. С этой стороны замечаний нет. Однако преподаватель, как известно, обязан вести и воспитательную, а если быть точным – идеологическую работу. И тут у вас, и не только на мой взгляд, – он, расцепив руки, придвинул к себе газету с подчёркиваниями, – есть ошибочные моменты.

Таким же ровным, почти монотонным голосом ректор процитировал те места в статье, где говорилось о «легкомысленном зубоскальстве студенческих интермедий, бросающих тень на наши идеалы». Затем, заглянув в экологические статьи самого Бессонова, снова сцепил на столе мускулистые руки.

– Вы, как активный член Бельцкого охотобщества, выступаете против осушения болот в приднестровских плавнях. Но учёные утверждают, что принятая партией и правительством программа такого осушения не нанесёт вреда природе. Будет только польза. И получается: известный преподаватель нашего пединститута выступает против политики нашей партии.

– Но я вместе со своими друзьями-охотниками предметно изучил этот вопрос, своими глазами видел, как калечат нашу природу. В конце концов, это моя личная точка зрения.

– Как идеологический работник вы должны отстаивать позицию партии.

– Я доцент кафедры французского языка, а не идеологический работник.

– Одно другого не исключает.

– Если в вашем случае это так, то я вам сочувствую. Ибо это близко к шизофреническому раздвоению личности.

Возникла пауза. Ректор, не расцепляя рук, смотрел поверх головы Бессонова и – молчал. Ситуация была нештатной, он напряжённо её осмысливал. Да, его предупреждали, что этот весьма авторитетный среди студентов преподаватель может быть колючим. Но вот сейчас он не просто уколол – оскорбил должностное лицо! Что это за намёки на шизофрению? И как с таким человеком после этого общаться?

Оставаясь всё в той же каменной неподвижности, ректор произнёс:

– Я надеюсь, вы подумаете над моими словами. Я вас не задерживаю.

Бессонов поднялся и, уходя, церемонно кивнул. Но у дверей его настиг вопрос:

– Хотел бы ещё уточнить: почему ваша жена Лучия Кожухарь ушла из нашего пединститута? Говорят, она очень квалифицированный специалист.

Остановившись, Бессонов повернулся, взглянув на ректора так, как, бывало, смотрел на расшалившихся учеников – вполглаза: удивлённо приподняв одну бровь и опустив другую.

– Неужели вам не доложили? Мы с ней теперь – бывшие муж и жена, что не мешает нам оставаться друзьями, – это во-первых. А во-вторых, после того как издали учебник под её редакцией, в министерстве сочли нужным пригласить её на преподавательскую работу в Кишинёвский университет.

– Очень жаль, что она нас покинула.

– Я при случае скажу ей о вашем сожалении.

3 Марсианский пейзаж

Бельцы, Молдавия, сентябрь, 1969 г.

Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:

…Подумать только: ректор обязал студентов-дежурных, по полдня томящихся в коридорах с повязками, засекать время прихода преподавателей в аудиторию, отмечая это в ежедневных докладных (узаконенный донос!). Опоздания в 2–3 минуты в конце месяца будут суммировать, угрожая преподавателям вычетами из зарплаты. Ребята, поняв, кем их обязали быть, стали писать в докладных – «Опозданий не было». Тогда ректор обязал дежурных контролировать записи друг друга (взаимный донос!).

Я не исключаю, что и автор доносной статьи Пётр Жадан получил задание не в редакции, а в кабинете ректора, который, видимо, решил мелочной регламентацией задушить всё живое. Удастся ли? И что это – поворот к старым временам, осуждённым XX съездом партии? Ты, теперь журналист столичной газеты, можешь мне объяснить это? Надо сказать, что и прежний ректор насторожённо относился и к «Горизонту» (особенно напрягали его наши невинные посиделки у меня дома – в твою бытность в Бельцах ты в них участвовал), и к моим попыткам мобилизовать общественное мнение против калечения приднестровской поймы. Но он всё-таки был несравненно терпимее.

Кстати, об осушении поймы: если помнишь, под Олонештами, в плавневом лесу и камышовых дебрях, издалека были видны две старицы с названиями: Кёру, то есть в переводе с молдавского – Одноглазое, одним концом (гирлом) соединявшееся с Днестром, и Галбашиу (точного перевода не знаю). Там, как ты знаешь, гнездились стаи уток, бывали пролётом гуси, а однажды я видел и лебедей.

В последнюю мою поездку я там пережил шок. Вместо заливных лугов, плавневого леса и сверкающих своими зеркалами озёр я увидел подобие марсианского пейзажа: ровное, выжженное солнцем пространство, разбитое поливными канавками на унылые квадраты, а вдали – громадный, бульдозерами поднятый вплотную к берегу вал, во много раз выше прежнего, чьё назначение – не дать половодью выплеснуться. Река стала похожа на какую-то немыслимо вертлявую канаву – осталось её спрямить для полного соответствия квадратно-марсианскому пейзажу.