Но стихи продолжали звучать в нём – он помнил их от слова до слова. Он сейчас ощущал себя преступником, приговорённым к казни и потому имеющим право на последнее желание. Какое? Ну конечно же, прочесть эти стихи той, для кого были написаны. Да, он знал, это невозможно. Судьба этих стихов – остаться пеплом. Но истончившаяся нить его жизни, может быть, и не оборвётся, если стихи услышит она, Елена Гнатюк.

Снова – топот за дверью. Кто опять? Виктор Афанасьев пришёл. Хочет поговорить. О чём? Можно ли самому научиться писать стихи амфибрахием и анапестом или для этого нужно куда-то поступить?.. Взгляд широко расставленных глаз тревожно-внимателен. Он тоже первым делом посмотрел в угол, висит ли на гвозде ружьё с патронташем. Потом – на стол. Увидев захлопнутый блокнот, обрадовался:

– Вы закончили работу?

– Да.

– Значит, будем собираться в поход?

Медлил с ответом Бессонов. Повернулся к нему на гнутом стуле, посмотрел задумчиво. И спросил вдруг:

– А как поживает Гуинплен?

Удивился Виктор:

– Гуинплен? Никак. А что?

– Я вот только что подумал, не сможет ли он произнести ещё один монолог. Стихотворный.

– Наверное, сможет. А где?

– Об этом потом. Ещё один вопрос: как обстоят у Гуинплена дела с памятью? Способен ли он, к примеру, запомнить довольно длинное стихотворение с голоса?

– Не знаю. Наверное. А давайте попробуем.

– Ну что ж… Одно условие… Ты, разумеется, умеешь держать слово. Так вот, эти стихи, кроме тебя, должен услышать только один человек. Только один! Я назову его позже. Идёт?

– Идёт.

– Итак… Читаю первую строфу… А ты повторяй.

Бессонов читал только что сожжённые в «буржуйке» стихи, а Витька старательно повторял их. Строфу за строфой. Когда закончили, Витька прочёл их целиком, запнувшись лишь на слове «эшафот». Уточнил:

– В конце слова «д» или «т»?

– «Т», конечно, – кивнул Бессонов. – А теперь главная просьба, от выполнения которой ты можешь сейчас же отказаться: завтра, в девять вечера, отходит от пристани рейсовый теплоход на Бендеры. На нём, по моим расчётам, должна уехать Елена Гнатюк. Нужно выбрать удобный момент и прочесть ей эти стихи. А потом забыть их. Навсегда. Сможешь?

– Наверное. – Тут Витька замялся. – Но я должен назвать автора?

– Нет. Скажи, что выполняешь просьбу известного ей человека. И – всё. Скажешь?

– Скажу.

– Спасибо тебе. Ты настоящий друг. Как, впрочем, и все остальные ребята в нашей «команде».

…На следующий день, к девяти вечера, Афанасьев пришёл на пристань. Увидев в толпе Елену Гнатюк (она стояла с братьями неподалеку от осокоря, глядя на темневшую в воде шлюпку), Виктор отозвал её. Насторожённо хмурясь, она отошла с ним к плетню Плугаря. Свет от фонаря на столбе, пробиваясь сквозь листву осокоря, скользил по её лицу, тёмные глаза блестели тревожно и вопросительно. Виктор сказал, что выполняет просьбу известного ей человека, и не торопясь, негромко и чётко прочёл всё стихотворение, видя, как дрожат её губы, догадываясь, что она хочет что-то сказать. Но услышал в ответ лишь сдержанное «спасибо». И, попрощавшись, ушёл.

Виктор всё сделал, как обещал, кроме одного: забыть эти стихи он не смог.

10 Пёстрая косынка на ночном ветру

Катилось лето к осени, отсчитывало августовские дни, когда по опалённым зноем сельским улицам пронеслась новость: супруги Бессоновы-Кожухарь спешно уехали в Кишинёв, оставив сына с нянькой. Особо осведомлённые многозначительно сообщали: по вызову большого начальства. Что означало, по их мнению, возможность больших неприятностей.

А ещё через неделю они вернулись, и всем стало известно: Бессонов и его жена Лучия Ивановна переезжают в город Бельцы – работать преподавателями в пединституте.

После памятного всем скандального педсовета и разговоров о том, что Бессонова вот-вот выгонят из школы, эта новость угнетала своей нелогичностью. Неужели за каких-то полгода – с марта по август – так резко изменились времена? Заколебались основы?

Каждый день за Днестром, в синеватой мгле равнинного левобережья, поднималось алое августовское солнце, выметая из камышовых чащ белёсые клочья тумана, наливалось беспощадно слепящим золотом, палило последним летним зноем, отдавая его садам и виноградникам. И катилось за изломанный холмами горизонт правого берега, чтобы сгореть в багрово-сиреневом пожарище, погаснуть за тёмными арочными силуэтами разбитой церкви, тревожа впечатлительные души: а вдруг завтра там, за Днестром, оно не взойдёт?..

Словом, тревожные дни переживала сельская интеллигенция Олонешт в конце августа. В тревоге была и бессоновская «команда». Где им теперь собираться, если учительская хатка будет заперта? С кем им ездить на моторке (да и будут ли ездить?) и обсуждать важнейшие темы их трудного бытия? Возьмёт ли Бессонов в город свою охотничью собаку Ласку («Что ей там, в духоте, на асфальте делать – это же мука!»)? Да и ему самому, охотнику, никогда подолгу не жившему в городе, каково будет каждый день топать по булыжникам и дышать выхлопными газами?

Всё это однажды вечером, в хатке, было высказано Бессонову в присутствии рыжей Ласки, возбуждённо колотившей хвостом по ногам мальчишек. Бессонов соглашался почти со всеми доводами. Город, по его мнению, не самое удобное место для обитания, и когда-нибудь люди расселятся по земле так, чтобы не отрываться от матушки-природы, но пока с перечисленными неудобствами приходится мириться.

Бессонов обещал приезжать на выходные – проведывать их и свою Ласку (он её оставлял Плугарю), а на лето («Отпуск у преподавателей вузов тоже длинный») отпирать хатку, чинить лодочный мотор, оставленный на попечение тому же Плугарю, копать червей и готовиться к вылазкам в плавни. А ещё он продиктовал свой новый адрес, пообещав подробно отвечать на каждое письмо, и пожелал всем им «помогать друг другу в трудной ситуации так, как вы помогли мне». При этом он слегка закашлялся, отвернулся, скрипнув гнутым стулом, стал рыться в стопке не разобранных ещё бумаг и наконец, вздохнув, спросил:

– На пристань придёте? Сегодня в девять…

Они, конечно, пришли, тут же растворившись в толпе, освещённой огнями причалившего теплохода. Огни змеились по тёмной воде к другому, утонувшему в сумраке, берегу, по листве осокоря, нависавшего над толпой, по лицам – тревожно-праздничным, с выражением недоумения, какое бывает, когда неизвестно, какие ещё сюрпризы таят в себе пришедшие перемены. Здесь были математик Григорий Михайлович, химик Порфирий Никитович и даже Нина Николаевна, что-то говорившая плачущим голосом Бессонову, цепко держа его за отворот куртки.

Их в конце концов оттеснил заведующий роно Занделов. Прижав соломенную шляпу к груди, Василий Прокопьевич сетовал на «кадровый удар», наносимый Бессоновым своим отъездом, на три вакансии, которые неизвестно как теперь заполнять (третья – завуч русской школы, ведь Афанасьев, не явившийся на пристань по известным обстоятельствам, отбывает завтра автобусом в Кишинёв, на новое место работы).