Родственник, видимо, почувствовав мой протест, мой отказ, сказал матери:

– Тебе было бы лучше у сына.

– Нет, я пойду к дочери. Я не хочу в другое место.

Мне не нравилось, как говорил с ней этот человек, – этот ворчливый тон, как будто она впала в старческое слабоумие. Как только я вошла, то с первого взгляда увидела, что она во власти внутреннего Нечто и что под грудой бесформенного мяса она вела отчаянную борьбу.

– Хорошо. Вернешься домой, но ты не сможешь остаться там надолго. Ты знаешь, у меня очень тесно. У меня даже кровати для тебя нет, кому-то из детей или Жан-Пьеру придется спать на полу.

Ее лицо тотчас изменилось, она посмотрела на меня подлинным, естественным взглядом: она была рада, что поедет со мной!

Глазами я ответила ей: ты не будешь жить с нами, об этом не может быть и речи. Я не смогу заняться тобой. И потом я сказала:

– Ты уверена, что не хочешь поехать к сыну? Там тебе было бы лучше.

– Нет, к тебе.

У нее опять не было взгляда.

Пришлось тут же собрать ее вещи и немедленно уйти. Я сходила с ума.

Прошло четыре дня. За исключением того воскресенья, когда она перебралась к нам, я не очень-то ее и видела. Целый день она проводила одна. Утром дети уходили в лицей, где оставались на продленный день. Затем и мы с Жан-Пьером уходили на работу и возвращались только вечером. Мы оставляли все, что ей было нужно, на кухне, она могла приготовить себе легкий обед, но она ни к чему не притрагивалась. Я сообщила ей, что неподалеку есть церковь, где она может послушать мессу.

– Ноги моей там больше не будет. Я больше не верю в их болтовню. Христос поруган.

От консьержа я знала, что в течение дня ее никто не посещает. Я не пользовалась хорошей репутацией в ее семье, и, придя к нам, моя мать знала, что делает: она терпела отчуждение. Никто не пробовал связаться со мной ни вечером дома, ни днем на работе, чтобы осведомиться о ней. Я не знала, как за ней ухаживать, у меня не было времени, не было денег. Я не хотела, чтобы она жила у нас, но и не представляла себе, как отправить ее в приют. Была бы еще одна ложь, недопустимая низость – с ее стороны, с моей стороны, со стороны ее близких. Она знала, что должна заботиться о себе. Ей было всего шестьдесят пять лет, и вопреки своему облику она не была старой.

На протяжении тех четырех дней я наблюдала ее в состоянии прострации, на неубранной кровати в гостиной. Она не двигалась и молча разглядывала свои грязные ноги. Она не мылась. Туалетные принадлежности остались в чемодане, и она не заходила в ванную комнату. Все эти симптомы я знала наизусть. Они мне было знакомы по внутреннему Нечто. Больше не существовало ни дней, ни ночей, «туалет» больше ничего не значил, так же как «спать», «дети», «гостиная» или что угодно другое. Борьба была слишком беспощадной, внутреннее волнение слишком большим, чтобы оставалось место для чего-либо еще. Ты движешься в своем тревожном, замкнутом, иногда очень агрессивном мире, все время давящем на тебя, мобилизующем все твои силы, всю волю. Требуется быть осторожным. Очень осторожным!

Мне было невыносимо видеть ее такой. Я сходила с ума, зная, что вечером, после возвращения из школы и до нашего прихода дети оставались с ней. У нее не было того инстинкта, который когда-то заставлял меня прятаться. Это ее не волновало, наоборот, она вела себя вызывающе, будто получала удовольствие от того, что выставляла напоказ свои раны. Я ненавидела ее.

Я отправилась в глухой переулок, чтобы проанализировать свою ненависть.

Вечером четвертого дня я должна была пойти на лекцию. После ужина я ушла с тревожным чувством, потому что оставляла Жан-Пьера с ней в нашем доме, разоренном ее присутствием.

А ЭТИ – члены нашей семьи и нашей касты, – видимо, никогда не оставят меня в покое!

Когда я вернулась, было около полуночи. Лекция была интересной, я с удовольствием обсудила бы ее с Жан-Пьером. Входная дверь открывалась прямо в гостиную. Как только я вошла, меня глубоко потрясло зрелище, которое представляла собой мать в ту минуту. Вмиг меня обуял вихрь чрезвычайной дикости и зверства, раскалывая мне голову, повергая мой ум в пучину вновь объявившегося сумасшествия.

Она, как обычно, сидела на кровати. Ночная рубашка задралась на живот, так что я видела ее плешивое женское лоно. Она сделала под себя, и ее дерьмо стекало вниз. На столе возле нее стояли две квадратные бутылки рома, одна совсем пустая, другая – наполовину, около них большой наполненный стакан. Она качалась взад и вперед, будто убаюкивала себя.

Услышав шум, который я произвела при входе, она подняла голову и посмотрела на меня. Она была безобразна: мешки под глазами свисали на щеки, щеки свисали на шею, а широко открытый рот свисал на грудь. Она посмотрела на меня, на свои нечистоты, затем углубилась куда-то в себя в поисках нужного выражения лица. Я вспомнила все, что она переживала в те минуты, мне было известно то усилие, которое она совершала, чтобы в неразберихе внутренних образов найти жесты, знаки, помогающие общению с теми, кто снаружи. Прежде всего на ее лице появилось удивление, но не его она хотела продемонстрировать. Она оставила его на лице, а сама вновь окунулась внутрь, чтобы поискать еще. Наконец, она нашла. Я увидела, как меняются черты ее лица, складки кожи изменили направление, разгладились. Она улыбалась!

Затем она начала говорить. Искала слова, не могла их выговорить. В конце концов я поняла:

– Я… сделала… глу… пость.

Ее глаза двигались от экскрементов ко мне, с озорным видом, и она опять изобразила улыбку на своем изможденном лице.

Если я не убила ее в то мгновение, то только потому, что я никогда никого не убью, так как анализ помог мне сдерживать себя, так как даже в пароксизмальном гневе мне удавалось держать в узде свое насилие. Я полностью осознавала разрушительное безумие, которое было во всем моем теле почти на поверхности с вибрациями гонга, в быстром ритме сердечных пульсаций. Без долгого анализа, без тех семи лет кропотливой работы с целью понять себя я бы набросилась на нее, я бы избила ее, я бы разрушила стены, я бы продырявила потолок, я бы кричала, орала, как бешеная, как сумасшедшая, какой я чувствовала себя в тот момент.

Вместо всего этого я сделала три шага по направлению к ней. Мне казалось, что следует ударить ее по лицу. Не для того, чтобы причинить ей боль, а для того, чтобы помочь ей выйти на поверхность, понять, в каком состоянии она находится, чтобы она решилась бороться, набралась храбрости взять себя в руки, в противном случае она не выйдет из этого состояния. Если у нее оставалась еще хоть капля разума, она должна была ожидать, что я сделаю вид, будто ничего не заметила, ни экскрементов, ни спиртного. И тогда я сказала ей громким, но спокойным голосом:

– Бедная моя мать, ты вдребезги пьяна.

Я произнесла эти слова так, будто считала, что все это нормально – то, что она слишком много выпила и что сделала под себя.

Это возымело действие, я ее задела. Я заметила какое-то волнение, приведшее в действие все ее тело. Черты лица распрямились, спина тоже, и, собравшись с духом, чтобы выговаривать слова по возможности четко, ибо она была очень пьяна, она с трудом произнесла: