– Дочь моя… так… не… говорят… с матерью.

Затем она упала на спину, поперек кровати. Когда я подошла к ней, она уже спала, похрапывая. Как видно, ей стало легче, когда ее секрет наконец раскрылся. Она думала, что я освобожу ее, она отдавала себя мне во власть. Я побежала в нашу комнату, где меня ждал за работой Жан-Пьер. Он ничего не слышал. Гостиная была отделена от остальной части дома прихожей, в которой также имелась закрывающаяся дверь. Я бросилась на кровать, я была на исходе. Какой шок, увидеть ее такой! Я никогда не видела ничего более ужасного, более мерзкого. Жан-Пьер понял, что между мной и матерью что-то произошло. Он не стал задавать вопросов и ласково сказал:

– Так больше продолжаться не может. Ты опять заболеешь. Нет такой причины, по которой ты одна должна отвечать за свою мать. Для блага тебя, детей, меня ты должна найти решение прямо этой ночью. Мы не можем больше тянуть.

– Но я их разбужу.

– А почему только у тебя должны быть бессонные ночи?

Я позвонила всей семье: ее братьям, ее сыну. Я объяснила им, как обстоят дела: завтра четверг, я больше не хотела, чтобы мои дети проводили весь день одни с ней в том состоянии, в каком она находилась. Родственник-врач заявил:

– Она должна пройти курс дезинтоксикации.

– Так ты знал, что она выпивает?

– Конечно, мне сказала Полетт. Она пьет со дня смерти старого господина, как будто она во второй раз потеряла Алжир… Она и раньше не гнушалась бутылкой.

– Почему вы не вмешались?

– Знаешь, это неприятная тема… Она не заводила разговор об этом, не я же должен был начинать. Я и представить себе не мог, что она докатится до такого. С ее давлением она рискует умереть.

– Но ты врач, ты знал, что у нее слишком высокое давление.

– Не до такой степени, слишком в большом количестве она принимала алкоголь в последние дни, это ничем не исправить.

– Она знала? Она знала, что может убить себя?

– Конечно. Любой, кто имеет минимальные познания в медицине, знает. Она знала это лучше любого другого. Она ухаживала за достаточным количеством старых пьяниц в диспансерах Красного Креста.

– Надо же что-нибудь предпринять.

Он глубоко вздохнул от раздражения.

– Согласен… В семье ничего не бывает легко… Я положу ее завтра в специализированную клинику, займусь этим. Я тебе позвоню.

Я не могла отделаться от видения в моей голове: мать как последняя старая нищенка. Мать, такая красивая, такая строгая, так владеющая собой! Какое отчаяние довело ее до этого? Что ОНИ с ней сделали! Психиатрические больницы были переполнены такими людьми. Они встречались на улицах, в домах – молодые, старые, мужчины, женщины, которые рано или поздно сдавались, не выдержав дрессировки. Что за бедствие обрушилось на людей!

Ночной звонок, пронзительный, истерический.

– Алло.

– Алло. Послушай, у тебя завтра утром встреча, в общем… так, погоди-ка, ты знаешь, в котором часу… в десять, у доктора Х, по адресу… Он должен осмотреть ее, перед тем как положить в больницу, но он сможет положить ее только послезавтра, у него нет свободных мест.

– Завтра ее здесь не будет.

– Это твоя проблема, выкручивайся, как знаешь, я больше ничего не могу сделать. Проси своего брата.

Жан-Пьер вернулся в комнату. У него был суровый вид.

– Ты видел ее?

– Да. Уложил, нормально. Все отчистил. Не волнуйся, она чувствует себя хорошо, спит.

– Ты сделал это?

– Естественно, она твоя мать, с тебя хватит… И потом, она такая несчастная, мне стало жаль ее. Убить себя ромом… Надо быть сумасшедшей!

На следующий день Жан-Пьер остался со мной. Я оповестила брата, что мы привезем мать к нему, после того как ее осмотрит врач, и что, возможно, послезавтра ему придется сопровождать ее в клинику.

Я собрала ее вещи. Это не заняло много времени, она не открыла ни одного чемодана. У нее была тяжелая корзина, в которой я нашла пустые бутылки, тщательно обернутые, чтобы не звенели. Куда она собиралась их выбросить? Она увидела, что я занимаюсь упаковкой.

– Что ты делаешь?

– Собираю твои вещи. Повезем тебя к доктору, потом к моему брату.

– Я хочу остаться здесь.

– Нет.

Она на самом деле забыла о сцене, разыгравшейся накануне или не хотела вспоминать? Ничего в ее поведении не свидетельствовало о том, что между нами что-то произошло, что она предстала передо мной в малопристойном виде и что я говорила с ней грубо, как не было принято между нами. Она была рассеянная, вялая, опять без всякого выражения в глазах, в глубокой безысходности.

У врача мы ждали долго, в полном молчании. Она то и дело жалобно просила: «Хочу пить, хочу пить». Я попросила стакан воды. Наконец врач ее принял. Она хотела, чтобы мы во что бы то ни стало присутствовали при их беседе. Доктор же предпочитал, чтобы она была одна, а мы ждали ее в коридоре. Но нет, она настаивала, поэтому мы вошли вместе с ней. Она села перед доктором, а мы сели в сторонке, за ее спиной, на двух стульях.

Задав ей несколько предварительных вопросов относительно возраста, прежнего состояния здоровья, давления, принимаемых лекарств и т. д., доктор наконец попросил ее рассказать о своей жизни.

Я была очень удивлена, что она не пришла в себя, увидев специалиста. Для нее медицина была чем-то радостным и значительным. Она сама была замечательным целителем, ее диагноз всегда был очень точен, а ее руки были исключительно умелы при пальпации, лечении, ухаживании, успокоении. В этом смысле у нее был дар, она это знала, это было предметом ее гордости, и вообще, как только она встречалась с кем-нибудь из представителей медицинского корпуса, чувствовалось, что этот человек ей интересен. Но в тот день, при виде специалиста, ее поведение не изменилось. Она осталась в состоянии прострации, шаркала ногами, когда шла в другое помещение, сухие губы обвисли.

Все же, когда доктор попросил ее рассказать о своей жизни, она стала понемногу оживляться. Начала говорить быстрее и яснее. До этого у нее была каша во рту. Она рассказывала о том, как покидала Алжир, о Франции. Говорила, что Франция ей не нравится, не нравятся ей и французы, даже генерал де Голль. Что ей не нравится ВСА. Нет, все они были просто отвратительными. Она по-прежнему тосковала по Алжиру, по нескончаемой веренице больных в лохмотьях, ожидающих от нее утешения, по сладким пирогам, которые она получала от них в знак благодарности, по букетам полевых тюльпанов.

Затем ее мысли вернулись в прошлое, к тому, как она стала лечить людей, к ее ежедневным визитам в диспансеры центрального квартала, к переездам на медицинских грузовичках из деревни в деревню, чтобы делать людям уколы, перевязки, выслушивать бедняков.

Потом ее мысли пошли дальше, вернулись в более ранние времена: замужество, смерть дочери.