предки уважали личность даже в тех, чью плоть сами же и рвали раскаленными щипцами или крошили на колесе.

Для тоталитаристов нашего просвещенного века нет ни души, ни Творца; есть только сгусток сырого физиологического материала, оснащенный рефлексами и называемый человеком исключительно по традиции. Данный продукт искусственной среды не обладает никакими внутренними особенностями и не имеет права на самоопределение. Он существует для Общества и должен подчиняться Коллективной Воле. На практике, конечно, Общество – не что иное, как национальное Государство, а Коллективная Воля просто сводится к диктаторской жажде власти. Порой эта жажда не слишком остра, а порой граничит с безумной уверенностью в истинности теории о том, что в некоем великом будущем все абстрактное Человечество ожидает благо. Индивидуумы считаются продуктами и инструментами Общества. Отсюда следует, что политические боссы (представляющие Общество) вправе свершать любую жестокость по отношению к индивидуумам, которых сами же и заклеймили формулировкой «враги Общества». Физического уничтожения путем расстрела (или, что более выгодно, посредством непосильного труда в концлагерях) – недостаточно. Дело в очевидном факте, что мужчины и женщины – не просто продукты Общества. Однако, согласно официальной теории, они таки – продукты. Поэтому нужно деперсонализировать «врагов Общества» – только так официальная ложь способна трансформироваться в истину. Для тех, кто знает суть трюка, переход за границы, определяющие личность, превращение свободного индивидуума в послушный автомат – дело нетрудное. Человеческая личность отнюдь не так монолитна, как считали теологи. Душа неэквивалентна Духу, даром что часто именно с ним ассоциируется. Сама по себе, и до тех пор, пока сознательно не решит уступить место Духу, душа – не более чем неплотный сгусток весьма нестабильных психологических элементов. Любой, кто имеет достаточно жестокости и вооружен достаточными знаниями, легко разрушит душу.

В семнадцатом веке подобная жестокость казалась немыслимой, потому и методы разрушения души не разрабатывались. Лобардермон так и не сумел вырвать у Грандье признание, столь ему необходимое; но, запрещая осужденному выбирать духовника, он допускал, что даже колдун имеет право на духовное утешение.

Услуги Транквиля и Лактанса были предложены и, естественно, отвергнуты. Грандье получил в свое распоряжение пятнадцать минут – за это время ему предстояло примирить душу с Господом и подготовить тело к пыткам.

Грандье преклонил колени и начал молиться вслух.

– Господь-Вседержитель и единый Судия, защитник беспомощных и угнетенных, помоги мне, дай силы снести боль, к коей раб Твой приговорен. Прими душу мою, даруй ей причастность к вечным Твоим благам, отпусти прегрешения мои, прости ничтожнейшего и презреннейшего из рабов Твоих.

– Ты, читающий в сердцах человеков, Ты ведаешь, что я неповинен в преступлениях, кои мне вменяются; ведаешь, что огонь, который мне суждено пройти, суть наказание за единую мою похоть. Спаситель рода человеческого, прости врагов и обвинителей моих; но пускай узрят они свои прегрешения, дабы им покаяться. Пресвятая Дева, защитница грешников, не оставь мою бедную матушку, утешь ее, ту, которая ныне лишается сына; оный же сын не страшится иной боли, кроме той, коя охватит его родительницу, оставляемую им.

Грандье замолк. Не моя воля да будет – но Твоя. Господь здесь, среди пыточных инструментов; Христос останется с ним в самый ужасный час.

Капитан гвардейцев Ла Гранж записывал в блокнот молитву Грандье, еле-еле успевая за обреченным. Вдруг появился Лобардемон и спросил, что это строчит молодой офицер. Ла Гранж не стал юлить; Лобардемон разъярился и захотел конфисковать блокнот. Ла Гранж заявил, что не отдаст свою личную собственность. Лобардемону пришлось довольствоваться распоряжением: капитану запрещается показывать записи кому бы то ни было. Ибо Грандье – нераскаявшийся колдун, а нераскаявшиеся колдуны не молятся в принципе.

Официальные протоколы суда и экзекуции, а также личные записи отца Транквиля выставляют Грандье закоренелым приспешником дьявола. Якобы Грандье не молился, а горланил богомерзкие куплеты. Когда ему поднесли Распятие – отпрянул с отвращением. Уста его не обращались к Пресвятой Деве, а если он и произносил слово «Бог», так всякому человеку с правильным ходом мыслей было понятно: на самом деле Грандье разумеет Люцифера.

К несчастью для авторов этих отчетов, не они одни протоколировали последние часы Урбена Грандье. Лобардемон мог разразиться любым приказом – но не мог контролировать, насколько точно исполняет его молодой капитан Ла Гранж. Вдобавок имелись и другие неангажированные наблюдатели – некоторые из них, как, например, астроном Исмаэль Буйо, известны нам; от других остались безымянные манускрипты.

Раздался бой часов – отсрочка закончилась. Грандье был схвачен, брошен на пол. Его ноги, от колена до ступни, зажали между четырьмя дубовыми досками. Две внешние доски были зафиксированы, две внутренние – нет. Вбивая клинья в пространство, разделяющее незакрепленные доски, можно было крошить кости жертвы. Разница между обычной и дополнительной пыткой состояла только в количестве забитых клиньев (каждый следующий клин – толще предыдущего). Поскольку процедура неминуемо заканчивалась смертью (которая наступала далеко не сразу), «дополнительную пытку» рекомендовали применять только к тем осужденным, кого следовало казнить в тот же день.

Пока узник молился, отцы Лактанс и Транквиль занимались важным делом – изгоняли бесов из веревок, досок, клиньев и молотов. Как же иначе? Бесы ведь могут вмешаться в ход экзекуции – на то они и адские исчадия. Когда святые отцы покончили с кроплением и бормотанием, выступил вперед палач, поднял молот и, словно желая расколоть особо неподатливое полено, со всей своей мощью обрушил удар на клин. Неконтролируемый вопль вырвался из груди обреченного. Отец Лактанс склонился над ним и на латыни вопросил, не желает ли несчастный сознаться. Грандье только качнул головой.

Первый клин был вбит между колен. Второй установили на уровне ступни, когда же он под ударом молота вошел по самую макушку, настала очередь третьего клина. Этот был массивнее первых двух. Его вбили рядом со вторым клином. Удар – вопль – тишина. Губы жертвы чуть шевельнулись. Неужто сознается? Святой отец оттопырил ухо – но услыхал лишь слово «Боже», повторенное несколько раз. Затем последовала фраза «Не остави мя, не дай боли телесной позабыть Тебя». Святой отец повернулся к палачу и велел продолжать.

Второй удар молотом по четвертому клину вызвал жуткий хруст. Жертве раздробили кости ступни и лодыжки. На несколько мгновений Грандье потерял сознание.

– Cogne, cogne! – завопил отец Лактанс, обращаясь к палачу. – Бей, бей!

Узник очнулся.

– Отче, – прошептал он, – а как же милосердие святого Франциска?

Последователь святого Франциска не изволил ответить.

– Cogne! – велел он снова. Когда же удар обрушился, отец Лактанс склонился над Грандье и прошипел: – Dicas, dicas![82]

Сознаваться было не в чем. Тогда палач пристроил пятый клин.

– Dicas!

Палач