Его отвели обратно на чердак с замурованными окнами. Стояла августовская жара, дышать в импровизированной тюрьме было положительно нечем. Раскинувшись без сна на соломе, Грандье всю ночь слушал, как горланят на улице пьяные бретонцы, прикатившие ради зрелищной казни и убивающие время в ее ожидании. Значит, ему осталось всего несколько дней… И он страдает напрасно. Он не содеял ничего дурного, он абсолютно невиновен. Абсолютно. Просто его долго выслеживала вражеская злоба – и вот настигла; он – в тисках чудовищной машины организованного беззакония. Еще можно побороться – но враги непобедимы; еще можно применить против них свой разум, свое красноречие – но они не будут слушать. Остается одно – просить о снисхождении; впрочем, нет – они лишь посмеются. Грандье в ловушке. Попался, как кролик; мальчишкой он лавливал кроликов в поле, неподалеку от дома. Кролик бился в петле и кричал от ужаса, а петля затягивалась, но не настолько, чтобы вовсе прекратить крики. Юный Урбен сам их прекращал, причем очень просто – одним ударом палки по кроличьей головенке. Внезапно его охватила жуткая смесь ярости, отчаяния, жалости к себе и страха, который сродни агонии. Для кричащего кролика у него имелась палка – хватало одного удара, кролик совсем не мучился. А что они приготовили для самого Грандье? Вспомнилась заключительная фраза его собственного письма к королю: «Мне помнится, в бытность мою студентом в Бордо, лет пятнадцать-шестнадцать назад, на площади сожгли за колдовство одного монаха. Но все местное духовенство и вся братия старались спасти несчастного, хотя он и сознался в своем преступлении. Ныне без малейших колебаний заявляю, что монахи, урсулинки и мои коллеги каноники сговорились уничтожить меня, даром что я никогда не подвергался осуждению за деяния, даже отдаленно напоминающие колдовство». Грандье закрыл глаза. Тотчас перед ним возникло искаженное лицо того, замученного, монаха, видимое сквозь завесу пламени. «Иисус, Иисус, Иисус…» – взывал несчастный. А потом слов стало не разобрать, ибо они перешли в кроличий крик, и в толпе не нашлось никого, кто сжалился бы над монахом, положил бы конец его агонии.

Ужас сделался невыносимым. Грандье невольно издал вопль. Звук собственного голоса потряс его. Грандье сел на соломе, повел вокруг глазами. Тьма была непроглядная. И тогда узника обуял стыд. Кричать среди ночи, как женщина, как перепуганное дитя! Грандье нахмурился, недовольный собой; затем стиснул кулаки. О нет, никто не назовет его трусом. Пусть творят бесчинства! Он, Урбен Грандье, готов ко всему. Они сами убедятся – его мужество сильнее злобы, его не сломить никакими пытками. Всей их жестокости не хватит, чтобы перебороть Урбена Грандье.

Он снова распростерся на соломе. Но не уснул. Волю свою он настроил – а вот как насчет плоти? Плоть его трепетала. Сердце колотилось гулко и часто. Повинуясь импульсам нервной системы, напрягались мышцы, и никакое самовнушение не помогало их расслабить, подавить ужас перед телесными страданиями. Грандье прибег к молитве; но слово «Бог» было пустым звуком, «Христос» и «Мария» – обычными именами. Он мог думать только о грядущем бесчестье, о гибели в неописуемых мучениях, о чудовищной несправедливости, жертвой которой сделался. Нет, это немыслимо; это все бред. И тем не менее это была реальность. Все происходило на самом деле. Почему он не послушался архиепископа, зачем полтора года назад возвратился в Луден? Почему не внял хотя бы Гийому Обену? Что за безумие внушило ему, будто надо остаться в Лудене, допустить собственный арест? Мысли о том, как сложилась бы жизнь, последуй Грандье дружеским советам, сделали реальность еще невыносимее. Еще невыносимее… Нет, Грандье вынесет все. По-мужски. Враги хотят, чтобы он перед ними пресмыкался, аки червь – он им подобного удовольствия не доставит. Никогда. Скрипя зубами, Грандье стал собирать волю в кулак. Но кровь продолжала биться в ушах, и, повернувшись на соломе, узник обнаружил, что тело его покрыто липким потом.

Кошмар той бесконечной ночи был неизмерим. Рассвет забрезжил как-то вдруг, и Грандье со всей ясностью осознал: днем его ожидает кошмар другого рода – куда как худший; с его завершением будет поставлена точка.

В пять утра дверь распахнулась, и тюремщик объявил, что к Грандье посетитель, отец Амбруаз из ордена августинцев. Он пришел из чистого сострадания – быть может, узнику требуется утешение. Грандье поспешно оделся, преклонил колени и начал долгую исповедь. Ни одного греха, ни одной дурной мысли не упустил он, обо всем поведал отцу Амбруазу. Грехи и дурные мысли были старые, Грандье в них уже исповедовался, уже получал за них отпущение; но сейчас они казались свежими, ибо впервые грешник осознал, что они такое на самом деле. Он строил преграды на пути к благодати, он хлопнул дверью перед Божиим ликом – вот что он содеял! Христианин на словах и священник званием, в мыслях, чувствах и поступках он поклонялся только одному божеству – самому себе. «Да приидет царствие мое, да будет воля моя». Что за царствие, что за воля? Царствие похоти, алчности и тщеславия; воля – производить впечатление, попирать ближних, торжествовать победу. Впервые в жизни Грандье понял смысл раскаяния – не на словах, по схоластическому определению, а изнутри, всей душой; оказалось, раскаиваться – больно. Потому что бичуешь сам себя. К концу исповеди Грандье обливался слезами, но не из-за уготованной ему участи, а от боли за содеянное.

Отец Амбруаз отпустил ему грехи привычной фразой, причастил его и завел речь о Господней воле. Ни о чем не следует просить, внушал отец Амбруаз, и ничего не следует отвергать. За исключением греха, все, что может свершиться с человеком, не только надобно принимать со смирением, но и желать, ибо каждый миг свершается воля Господня. Желай, сын мой, страданий, желай скорбей, желай унижений, кои происходят из слабости и глупости человечьей. Только желая их, поймешь, зачем они даются. Только в процессе понимания увидишь их преображенными, ибо взглянешь не как человек, но очами Господа.

Грандье слушал. Отец Амбруаз повторял читанное им у епископа Женевского и у святого Игнатия. Мало того: Грандье сам тысячи раз говорил о воле Господней – причем куда красноречивее, куда убедительнее, нежели старый простодушный отец Амбруаз мог помыслить возможным. Но отец Амбруаз был искренен, он определенно проникся этими мыслями, прежде чем их озвучивать. Произнесенные беззубым ртом, лишенные цветистости и блеска, выдающие слабые познания в латыни – слова старика были подобны светочам, озарившим ум, помраченный прежними обидами, ожиданием грядущих наслаждений и воображаемых триумфов.

– Господь здесь, – шамкал