Это поистине выдающееся и весьма действенное преобразование всей социальной системы.

Я весь день тщетно пытаюсь заставить себя не думать о Стивене, но мне удалось лишь загнать эти грустные мысли вглубь. И вот теперь моя печаль, точно выбив пробку, изливается наружу, и у меня нет сил обвинять его, хотя мне столько раз хотелось это сделать. Чудовищами не рождаются. Никогда. Ими становятся, причем постепенно – их создают другие, кусок за куском, конечность за конечностью, и те безумцы, которые создают этих искусственных чудовищ, заблуждаются, считая, подобно зашедшему в тупик Франкенштейну, что всегда и все знают лучше других.

Стивен, конечно, далеко не уедет, даже имея при себе ту вполне приличную сумму денег, которую украл у отца. А уж обратный путь домой он отыскать сумеет. Вот то единственное, во что я обязана верить.

Машин на шоссе становится меньше, и это очень кстати, потому что как раз в этот момент я и не выдерживаю, слезы все-таки прорываются и начинают течь у меня по щекам, но мне, к счастью, уже пора сворачивать на ту дорогу, что ведет к Чесапикскому заливу, в любимые края Уильяма Стайрона, где водятся голубые крабы и яхты скользят под парусами по глади вод. Я выбрала самый длинный путь, зато очень спокойный, и это дало мне время немного подумать.

Если наша сыворотка способна излечить от афазии Вернике – а я очень на это рассчитываю, – то я попрошу Моргана разрешить мне послать одну дозу матери в Италию. Эта моя личная маленькая выгода – единственный луч света в расстилающихся передо мной и весьма мрачных перспективах на будущее. Не очень-то много, но все же хоть какая-то малость, позволяющая держаться.

Автомобиль Лоренцо уже стоит на дорожке, ведущей к хижине, и корпус его успел так раскалиться, что воздух над ним дрожит от зноя. Я и не сомневалась, что он в любом случае приедет первым – можно увезти сумасшедшего итальянского водителя из Италии, но и этим его от привычки к сумасшедшей езде не избавишь. Я специально проезжаю мимо его машины и направляюсь на следующую парковку, где я ни разу не видела ни одного автомобиля с тех пор, как Лоренцо снял эту хижину. Нами давно установлено правило: тот, кто приезжает первым, паркуется возле дома; второму же приходится ставить машину на этой дальней и всегда пустой стоянке. Впрочем, первой я еще ни разу не приезжала.

Лоренцо я застаю на кухне, точнее, в том отсеке, который можно было бы назвать кухней, если бы там помещались не только маленькая раковина, маленькая двухконфорочная плитка и маленький холодильничек для вина и воды. В нашем убежище мы никогда не тратим время на приготовление еды.

Я все спланировала еще во время поездки. Войти, поговорить и выйти. Но стоит ему ласково коснуться ладонью моей правой щеки, как все мои планы летят к черту. И вовсе не Лоренцо ведет меня из кухни в нашу маленькую спаленку, темную, с обшитыми деревянными панелями стенами и одним-единственным окном, которое мы никогда не открываем. Я сама беру его за руку, которой он только гладил меня по щеке, и веду его за собой.

В последний раз, когда мы сюда приезжали, у нас вообще никакого разговора не вышло. У меня был на руке счетчик, а Лоренцо, видимо из солидарности, тоже помалкивал. Нет, во время любовных объятий он не шептал мое имя, как это делал Патрик, и не произносил никаких слов жалости или сочувствия. Он просто молчал вместе со мной, двигаясь надо мной и внутри меня. Но и сегодня мы оба по-прежнему молчаливы, ибо наши руки и тела произносят все нужные слова вместо нас, однако в душе меня звенят литавры и трубят трубы победоносного оркестра, звучащего в полную силу.

Завершив первый круг любви, мы начинаем новый, но на этот раз гораздо медленнее, со вкусом, не спеша, словно впереди у нас долгие месяцы и годы любви, а не какие-то считаные часы. Или даже какой-то неполный час.

Когда Лоренцо наконец полностью расслабляется – расслабляется в полном значении этого слова, – он продолжает лежать на мне, накрывая меня своим телом, точно щитом, способным, кажется, полностью заслонить меня от окружающего мира.

– Я могу вывезти тебя отсюда, – вдруг говорит он.

До меня как-то не сразу доходит смысл сказанного им, и он, подтащив к себе свои джинсы, которые, как и мои, валяются на сосновом полу двумя лужицами голубого денима, вытаскивает из кармана тоненькую бордовую книжечку.

Я сразу же узнаю и это зубчатое колесо, и пятиконечную звезду, окруженную ветвями оливы, символа мира, и дуба, символа силы.

– Как ты его раздобыл? – спрашиваю я, перелистывая новый паспорт. На второй странице моя фотография, но имя другой женщины: Грация Франческа Росси. Возраст примерно соответствует моему.

– У меня есть друзья, – говорит он. – Ну, в общем, такие друзья, которых можно купить.

– Кто такая Грация? – спрашиваю я. Росси – фамилия очень распространенная в Италии, но подобное совпадение с фамилией самого Лоренцо кажется мне чрезмерным. – Твоя сестра?

Лоренцо качает головой.

– Нет. Сестры у меня нет. Грация… была моей женой. – И он, не дожидаясь моего следующего вопроса, поясняет: – Она умерла пять лет назад.

– А-а-а… – Я произношу это таким тоном, словно он сообщил мне нечто совершенно заурядное, вроде того, какая завтра будет погода, или результат Мировой серии по бейсболу, или где будут проходить следующие Олимпийские игры. Но вопросов я больше не задаю, а он не предлагает ответов. – Я не могу уехать, ты же знаешь.

Он не спорит, не приводит никаких аргументов, лишь рука его скользит по моему телу от ключицы вниз и останавливается в дюйме от лобка. И тогда он спрашивает:

– А что, если это девочка, Джианна?

Что, если это девочка?

Я лежу на боку, обводя одним пальцем золотистую эмблему на обложке моего паспорта, этого невероятно дорогого подарка, уж не знаю, сколько он стоил Лоренцо, этого пропуска на выход из ада. Нашего пропуска на выход, думаю я, невольно прижимая свободную руку к своему животу. Всего час назад я вспоминала Стайрона, и вот теперь я сама, словно его Софии[40], которой было отпущено так мало лет жизни, лежу рядом со своим любимым мужчиной, и между нами буквально в воздухе висит необходимость принять некое ужасное, поистине Соломоново решение.

Кого? Кого мне спасать?

– Мне нужно подумать. Сколько времени ты мне даешь? – спрашиваю я, глядя в полумрак нашей спаленки.

Мы оба понимаем, что времени у нас мало. Во всяком случае, у меня его останется совсем ерунда после того, как в понедельник мы проведем свою первую операцию на реальном пациенте.