В Мейсон-Парке – множество народу, сегодня День города: самое начало осени, отличная погода, в руках гуляющих – мороженое, сладкая вата и воздушные шарики. Все вокруг небывало яркое, красивое. Деревья очень высокие.

В шатре, установленном невдалеке от «Двенадцати апостолов», – пивной фестиваль. Оттуда доносится музыка. Натали знает, что такое пиво, его пьет папа и становится веселым, и смеется, и подкидывает дочь к потолку, и ловит, и они на два голоса хохочут… Натали любит пиво, хотя сама его не пробовала.

Наверное, там, у палатки, собрались такие же веселые пивные люди, и с ними будет смешно и прикольно, но Натали проверит это потом, а сейчас ей интереснее другое: она тянет миссис Брадаш в городок аттракционов, там тоже музыка, тоже весело, а главное – глаза разбегаются от всевозможных чудес.

И они идут туда, не забыв купить по дороге огромный ком сахарной ваты на полосатой палочке. «Куда ты хочешь, деточка? Карусель с лошадками? Детский поезд?» Натали кривится, пренебрежительно машет рукой: фу-у-у, это все для малышни, не вылезшей из подгузников, а серьезная барышня шести лет от роду заслуживает серьезных развлечений. Няня продолжает подкидывать варианты: «Может, комната смеха? Батут?»

«Туда!» – показывает Натали на «русские горки» и сразу же шагает, куда показала.

«Русские горки» – это круто, это по-взрослому. Почему вагонетки не переворачиваются и не падают, в чем волшебство? Почему дяди и тети визжат? Им страшно? Если страшно, зачем деньги за билеты платят? Натали просто обязана испытать все это, заодно испытав себя.

Однако няня не пускает, крепко держит за руку. Идея решительно не нравится миссис Брадаш: ее наниматель, отец Натали, помешан на безопасности, иногда неделями держит дочку в доме, не выпуская за ограду, и даже сейчас за ней и миссис Брадаш следуют два бодигарда – вроде сами по себе гуляют, но хвост есть хвост, о любом нарушении инструкции по безопасности хозяину будет доложено немедленно. А «русские горки» (как и все русское) и «безопасность» – понятия из разных слоев реальности, не пересекающихся.

Натали тянет няню к себе, заставляет нагнуться, шепчет на ухо: «Папка не уз-на-ет». Миссис Брадаш непроизвольно оглядывается на охранников: как же не узнает? – доложат в этот же день, и все, прощай, денежная работа.

Натали злится, топает ножкой, недоеденная сахарная вата улетает на газон.

Девочка не знает, как объяснить, как растолковать: когда Натали чего-то не хочет, оно не происходит. А когда что-то хочет – происходит. Это так естественно, что даже странно, почему взрослые ничего не замечают. Впрочем, Натали давно к этому привыкла и тоже не замечает. Скажем, надоело ей, что каждое утро приносят овсянку, и кухарка, не сомневаясь, заменяет тарелку каши на яичницу с беконом. Кухарку в тот день почему-то уволили. А гувернантка, люто доставшая со своим французским, вдруг забывает родной язык и со слезами пытается убежать из учебной комнаты, тогда Натали успокаивает ее, просит почитать сказки, и несколько часов подряд вместо французского звучат волшебные истории…

Короче, не понимает миссис Брадаш, что волноваться нет причин, и бормочет всякую ерунду: дескать, на «русских горках» есть ограничение по росту, нужно вырасти не меньше пятидесяти одного дюйма, иначе не пристегнешься. Это правила такие, не миссис Брадаш их придумала, но выполнять надо, и вообще на «горки» пускают только вместе со взрослыми, а у нее, миссис Брадаш, такое давление, что…

Натали прекращает слушать, она смотрит на аттракцион, от его кассы отходит женщина с девочкой, наверное, мама с дочкой. Если б не эти двое, Натали, может, и смирилась бы… Девчонка – возрастом чуть старше и чуть крупнее, подумаешь! Преспокойно идёт кататься, ведомая за руку мамой. Шагает радостная, улыбка на пол-лица, – и это особенно бесит…

Потому что многие жалеют Натали, с рождения растущую без матери. Кто вслух, кто мысленно, но она чувствует.

«Не надо меня жалеть, – думает она, – надо меня слушаться! Когда я хочу, надо делать, а не болтать про дурацкие правила! Я заставлю вас слушаться – вас всех…»

Хочу! Могу! Делайте!

Бодигардов она отправляет в город покупать велосипед, и те уходят, двигая ногами, как роботы. Няню отправляет сидеть на скамейке и считать проходящих мимо собак. «Вы сделаете все, что я скажу, – пылает в голове Натали. – Теперь так будет всегда и везде…»

Чужая мама с дочкой уже подошли к очереди на «горки», калитка открыта, очередная партия посетителей рассаживается по вагонеткам. Вот только вместо радостно лыбящейся дурочки чужая мама крепко держит за руку Натали. У неизвестной миссис – новая дочка. А прежняя, брошенная и забывшая себя, выруливает в центр площади и начинает громко подпевать Брайану Адамсу, чья слащавая песенка несется из динамиков.

Служитель с остекленевшим взглядом усаживает счастливую Натали в вагонетку, не обращая внимания на то, что клиентке всего шесть и ростом она явно мала…

«Русские горки» – воспоминание на всю жизнь, но лишь позже Натали поймет, что кайф ее был вызван не вагонетками и не крутыми виражами…

А пока, переполненная не мыслями, но эмоциями, нетвердо ступая на ватных ногах, она сходит «на берег», ни капельки не жалея. В голове звенит. Кажется, она всю дорогу визжала – как все. Это не стыдно, это и есть круто. Спрашивается, чего было бояться? Хей, миссис Брадаш, хей, папа! Вы жалкие трусишки!

Хочу! Могу! Так будет всегда! Всегда!!!

Триумф воли слегка портит очнувшаяся няня: с выпученными от ужаса глазами она бежит к незнакомой женщине (которая, как и прежде, сжимает руку Натали) и кричит:

– Ребенка похитили-и-и-и-и!!! Полиция-а-а-а-а!!!

Натали заливисто хохочет. Ей хорошо…

* * *

Ну вот, накликал…

Воспоминания тянутся дальше – уже неявные, самой Горгоне не доступные. Но мне-то придется разбираться и с кухаркой, и с гувернанткой, и остается лишь надеяться, что крохотная стерва не начала диктовать свою волю окружающим еще из материнской утробы…

Одновременно и мне – воспоминания штука заразная! – припоминается кое-что из беззаботных детских лет в Хармонте. В мирном Хармонте, допогромном.

Я вспомнил, как однажды сидел в гараже мистера Паттерсона, отца моего приятеля Фаренгейта. Не отличавшийся пунктуальностью Фаренгейт где-то задерживался, опаздывал к назначенному времени встречи, и мне поневоле пришлось наблюдать, как мистер Паттерсон возится с какой-то деталью. Название железяки, кажется, я так и не спросил, помню лишь, что она была выполнена из нержавейки. А мистер Паттерсон пытался при помощи наждачного круга свести с нее пятнышко ржавчины. Звучит как дурацкий оксюморон: «заржавевшая нержавейка», но так все оно и было – нержавеющие сплавы чрезвычайно устойчивы к коррозии, но при определенных условиях все-таки поддаются ей. Тогда процесс идет очень своеобразно, совсем не так, как у обычного чугуна или обычной стали. Растолковал эти нюансы мне сам мистер Паттерсон, когда я вылупил шары на необычный финал его трудов: он выключил шлифовальный станок, поднял на лоб защитные очки и в сердцах запулил железяку куда-то в угол гаража. Наверное, я смотрел на него, как на придурка, и он объяснил: если нержавейка все-таки заржавела, свести ржавчину можно, но только застав процесс в самом начале. Иначе получится как сейчас: на поверхности совсем крохотное темное пятнышко, но счищаешь, срезаешь его и видишь, что коррозия уходит в глубину, расползается там, внутри детали, а когда срезаешь и те коррозировавшие участки, открываются новые, более обширные, и так далее, и так далее, – натуральный рак металла с глубокими метастазами… Деталь с такими онкологическими проблемами проще выбросить, чем привести в порядок.