Я больше не хочу отрицать очевидное – она мне нужна. Как так вышло, почему именно она – дело десятое, я не задаюсь этими вопросами. Просто знаю, что нужна, и все. Эта маленькая девчонка заняла в моем сердце место, и все вокруг вдруг задышало. И мир словно стал ярче. Але я пока не говорил о своем решении, но думаю, скоро можно будет.

Дочь снова крутит головой, морщится, я вытягиваюсь, ловя каждый ее жест. И вдруг она открывает глаза и смотрит прямо на меня. Не слышу, вижу, как шепчет:

– Папа…

Кладу руку на стекло, прижимаясь к нему, давя вновь подступающие слезы. Дочь улыбается, закрывает глаза и засыпает.

В обычную палату Марину переводят на пятый день. Она выглядит значительно лучше, цвет лица, и общий вид больше похож на человеческий. Правда, глаза грустные, хотя она и пытается улыбаться. На голове повязан платок, волосы пришлось сбрить для операции. На щеке шрам – тонкая линия, напоминающая по форме линию жизни, плавно уходит в сторону уха. Я понимаю, моральное состояние дочери на нуле, кроме того, что пострадала внешность, там еще багаж случившегося.

Если бы я только мог – лично бы приехал и втоптал этого козла в асфальт. Аля передала мне их разговор. Отомстить он мне решил, выродок малолетний. Соблазнил Марину, не думая о последствиях. Если бы она не выжила… Я бы его засадил за решетку. Я и сейчас хотел, но Городецкий пошерстил и сказал, что у родителей парня бандитские завязки. Ничего я не добьюсь, только хуже могу сделать.

И что же – простить теперь? Простить, что он сломал моей дочери жизнь, сделав ее разменной монетой? Он ведь не изменится, такие не видят границ. Алю бросил, когда стала неудобной, а потом решил еще поиграть, при этом распространяя слухи за ее спиной. Таких подонков надо убивать, не жалея.

Но убить я не мог, посадить, как выяснилось, тоже. Я вообще не стал его трогать. Пока. Просто потому, что я в Москве, а Аля там. Мало ли что ему еще взбредет в голову. Но знаю, что парень ушел из института, подробностей нет, но уверен – заслуга Андропова. Что ж, если в нем осталось ещё место для мести – пусть выплеснет ее на Диму, насколько это в его возможностях. Главное, чтобы Алю не задело.

С Мариной мы пока общаемся на очень бытовые темы. Не хочу ее волновать. Каждый день с ней беседует психолог. Надеюсь, это поможет. Но мне она радуется, тянется навстречу, когда я вхожу в палату с очередным пакетом чего-нибудь вкусного.

А я больше и не хочу ничего другого.

Мы потихоньку движемся вперёд, и это главное.

Выписка Марины планируется к новому году, я уверен, что все будет хорошо, потому что за прошедшее время она заметно поправилась. Врач ее хвалит, говорит, что есть пока кое-какие ограничения в умственной работе, стоит избегать перегруза, и физического тоже. Но со временем все должно наладиться. И главное, конечно, психологический покой.

Я даже не понимаю, как Аля всплывает в разговоре. Говорю о том, что общался с папой, и он планирует приехать встретить новый год, а уж после него будет затевать переезд.

– Ты же не против, что он будет жить с нами?

– Нет, – качает Марина головой, – мы же так и хотели изначально. Переманим дедушку в Москву и будем жить втроём.

Я чешу бровь, думая об Але, и ловлю настороженный взгляд дочери.

– Втроем же, да, пап? – спрашивает она, и я чувствую, как между нами расползается напряжение.

– Марин, давай пока не будем об этом.

Я вижу, как расширяются глаза дочери, как дыхание становится тяжелее, а нижняя губа начинает дрожать.

– Марин, тебе нельзя волноваться, – тянусь к ней, но дочь выставляет вперёд руку.

– Ты что… Ты с ней? Ты с ней, да?! После всего случившегося? Я не приму ее, слышишь, не приму!

– Марина, – я хватаю ее за руки, у дочери начинается форменная истерика.

– Слышишь ты меня?! Никогда не приму ее! Ненавижу, ненавижу! Она мне жизнь сломала! Я по ее вине чуть не погибла и теперь на всю жизнь урод со шрамом на пол лица! Я тебя не отдам ей, не отдам! Ты должен со мной быть, ты мне нужен! Мне!

Прибежавшая медсестра даёт ей успокоительное. Но пока оно не начинает действовать, Марина плачет и продолжает говорить в том же духе. Я не знаю, что сделать, чтобы она успокоилась. Когда наконец эмоции стихают, и я могу обнять ее, дочь цепляется за мой свитер и шепчет, прижимаясь:

– Обещай, пап, обещай, что больше не бросишь меня? Что не бросишь меня ради нее?

Я глажу ее по голове, чувствуя, как по телу расползается тяжесть.

– Обещай, пап, обещай, – почти бессвязно бормочет дочь, и я шепчу в ответ:

– Обещаю.

Роман

– С новым годом! С новым счастьем! – Маринка радостно и торжественно чокается с нами бокалом с соком. Мы с отцом улыбаемся, ее радости сложно не улыбаться. – У меня для вас подарки, – она убегает в свою комнату и возвращается с двумя праздничными пакетами. Отцу достается туалетная вода, мне темно-синий галстук.

– Он отлично подойдет к светло-голубым рубашкам, – щебечет Марина, я продолжаю улыбаться, но чувствую, что улыбка застывает на моем лице как необходимость. Почему-то вспоминаю институт, и ряд вешалок с светло-голубыми рубашками – я носил туда в основном их. А следом, как у фокусника из рукава, начинают тянуться новые и новые ниточки воспоминаний, одна за другой, связанные между собой узелками памяти.

Вспоминаю, как медленно Аля расстегивает пуговицы на рубашке, как ведет теплыми ладонями под нее, стаскивая с моих плеч. Вспоминаю, как она крепко, почти до боли, стискивает меня руками и ногами, когда мы занимаемся сексом, и как я вглядываюсь в ее лицо, наслаждаясь эмоциями. Как она хмурится, прося меня не останавливаться. Как хмурится, когда злится, и становится такая колючая и при этом милая. Как ласково и робко она улыбается, глядя на меня. Как смущается моему взгляду. Как болтает ногами, сидя на кухонном гарнитуре, когда я готовлю…

Я хочу прервать этот поток, но не могу, пока последний узелок не проскальзывает между пальцев.

Встряхиваюсь, возвращаясь в реальность. Маринка с кем-то обменивается поздравлениями по телефону, отец сидит напротив и смотрит… Даже не знаю… Тяжело и участливо при этом. Отвожу взгляд, цепляясь им за обстановку квартиры, чтобы переключить внимание, а следом и мысли. Хотя знаю – бесполезно. Я могу прийти к мыслям об Але, взглянув на что угодно. Не так уж много для этого нужно, когда человек не уходит у тебя из головы ни на мгновение.

– Пойдем покурим, – отец тяжело поднимается, шаркающей походкой двигает в сторону кухни. Я иду следом. На балконе, выпустив в морозный воздух дым, отец снова начинает разглядывать меня.

– Осунулся, – говорит по итогу. Я усмехаюсь.

– Месяц выдался так себе.

Мне пришлось рассказать ему, как было дело. Я постарался сделать это коротко, без личных подробностей. Сжатое содержание моей жизни за последние месяцы уместилось в пару абзацев, состоящих из жестких предложений. Отец ничего не сказал, и я был ему благодарен.