Варвара Сергеевна привстала:

— Ты что без шарфа-то ходишь? Чай не май месяц. Пойдем, провожу до машины.

— Нормально. Я закаленный, — медленно оторвался от лавки полковник.

Он взял ее под руку и повел мимо топтавшихся у машины парней.

Самоварова обворожительно улыбнулась вожаку в капюшоне:

— Добрый вечер!

Парень окинул взглядом массивного, сохранявшего бесстрастное выражение лица полковника:

— Добрый.

Когда подошли к старенькому внедорожнику Никитина, который он оставил у торца дома, оттаявшая Варвара Сергеевна спросила:

— Сереж… Мне показалось, или ты наконец поверил в мой рассказ?

— Доктор твой не похож на человека, который допустит проблемы с проводкой, — уклончиво ответил он. — Сразу видно, педант.

Простились, крепко и быстро обнявшись.

Она почти не сомневалась в том, что он ей поверил.

Вернувшись к подъезду, Самоварова обнаружила, что парни, не став оккупировать лавку, куда-то делись. Она прошла к дубу.

«Осенью умирать не так страшно, как летом, — отстраненно думала она. — Когда все вокруг засыпает, это, по крайней мере, логично… Черт, ну что за мысли? Ритка сильная, она поправится, еще кучу сырников напечет и яблони сама пересадит».

Попав в тепло подъезда, Самоварова поняла, что успела сильно подмерзнуть.

Растирая на ходу руки, она, будто кто толкал в спину, миновала дверь своей квартиры и поднялась на пятый этаж.

Остановилась у квартиры в углу, где когда-то жила самоубийца.

После смерти ее малолетней дочери квартира, за неимением других родственников, отошла государству. С тех пор она сменила не одних жильцов, и в данный момент, как успела выяснила у Маргариты Самоварова, сдавалась.

«А если их души здесь бродят? Не отпевал же никто, не отмаливал…» — заухали из-под потрепанной дерматиновой обшивки тревожные Маргаритины слова.

«А если… действительно?» — Самоварова почувствовала, как ее заполнил какой-то необъяснимый, первобытный ужас.

За дверью вдруг явственно заплакал ребенок. Резко развернувшись по направлению к лестнице, она почувствовала, как что-то, вцепившись, удерживает ее на месте. Оказалось, подол куртки накрыл руль трехколесного велосипеда, прижатого к стене площадки.

Отцепив подол, она опрометью бросилась вниз.

* * *

— Прости, не знал, что твои мать и отец погибли…

— Не знал! — Она еще сильнее схватилась за его плечо и, словно проверяя кожу на прочность, растопырила пальцы и провела по ней ногтями.

В комнате было темно и одуряюще тихо.

Даже обычные звуки извне — паркующиеся под окнами машины, молодой горластый смех во дворе, окрики матерей, зазывающих с балконов своих чад, соседские перестуки, гуденье телевизоров — все куда-то исчезло.

Голые, они лежали на гладком велюре его старенького дивана и ей казалось, что ни времени, ни смерти, ни даже жизни в обычном ее течении больше нет.

— Сколько тебе было, когда они погибли в аварии? — Он принялся гладить ее по лоснящимся от геля коротким волосам.

— Четыре года.

— Кто же тебя воспитывал?

— Детдом. Но там не воспитывают. Там продлевают существование.

— Значит, ты ребенок государства, — ласково пошутил он.

— Государство сначала меня убило, а потом лишило трехкомнатной квартиры.

— Это как?

— Да вот так. Давай не будем об этом!

— Давай… Теперь я тебе буду и мама, и папа.

— Ты не сможешь. Я — изгой.

— Не говори глупостей! Ты просто такая же одиночка, как и я.

Ей хотелось плакать, но слез не было.

Даня приподнял рукой ее голову и подсунул под нее небольшую диванную подушку: — Так-то лучше. А то тебе неудобно.

— Мне никогда не было удобно, я к этому привыкла.

— Я хорошо тебя понимаю.

— Отдыхать поедем? — Она вжалась головой в его пахнущую потом и дезодорантом подмышку.

— Когда?

— Думала про Новый год.

— Давай в ноябре? У меня как раз день рождения. А в декабре работы завались — шквал передач с разукрашенными, орущими мумиями! — усмехнулся он. — Кто-то ведь должен их монтировать! Народ-то жаждет.

— Как скажешь… Я подстрою свои дела. И еще… — замялась она. — Я хочу оплатить наш отдых. Если честно, мне некуда тратить деньги.

— Ты такая глупая или такая богатая? — нежно усмехнулся Даня.

— Не богатая, но живу без нужды. До тебя у меня ничего не было, меня ничто по-настоящему не радовало — ни жратва, ни одежда, ничего…

— Так не пойдет! — Он прилип губами к ее шее. — Сколько смогу, внесу и я.

— Договорились! — Она почувствовала, как по ее по щеке скатилась слеза — крупная, прозрачная и соленая. Из всех ее бывших мужиков ей никто никогда не пытался по-человечески помочь. Даже если они и давали деньги, то всегда через одолжение.

— Теперь мама должна меня отпустить, — с надеждой в голосе сказал он.

Она нутром поняла: он имел в виду гораздо больше, чем поездку на курорт.

Как только он снова вспомнил о матери, тьма комнаты и резко появившиеся звуки — шипенье воды в трубах, какой-то скрип наверху и неясный гул с стороны соседской стены сгустились над ней, о чем-то предупреждая.

— Я ей не нравлюсь, — голосом обиженного ребенка пожаловалась она.

— Забей! Ей никто не нравился и никогда бы не понравился. Но она к тебе уже привыкает. Привыкай и ты.

— Ты думаешь, она еще отсюда не ушла? Сегодня же сорок дней, ты сам сказал…

— Она уйдет. Но не до конца.

Последняя его фраза была пропитана застаревшей, как нарост, ненавистью.

Даже не «слыша» его, Инфанта все прекрасно понимала. Когда-то мать отдала ему свое право на личное счастье, а, старея, стала требовать того же.

Мощнее матери манипулятора нет.

И до конца пуповина не рвется никогда, даже после физической смерти.

Но теперь их двое! И вместе они попытаются разрубить проклятые пуповины, делавшие их жизни неполноценными, лишенными свободы, чистого воздуха и собственных желаний…

* * *

Варвара Сергеевна, отогрев руки под струей теплой воды, вошла в комнату.

Доктор сидел в ее кресле у окна и что-то сосредоточенно печатал в ноутбуке.

— Как погуляла? Не замерзла? — не отрываясь от монитора, сдержанно спросил он.

— Замерзла. — Намереваясь отправиться в душ, она начала раздеваться.