Его новые теории интерпретируют нас не в меньшей мере, чем мы интерпретируем эти теории. Вовсе не «человечество», а вы сами находитесь под микроскопом, когда Жирар рассматривает целый ряд актуальных тем, включая психоанализ и производство культурных феноменов. Он не был склонен к исповедальности, но пассажи вроде того, который я приведу ниже, – это непременно плод самопознания. Именно эти непривычные признания стали, возможно, одной из тех многих причин, по которым книга «Вещи, сокрытые от создания мира» была, как кажется, ему «всех милее».

Он продолжал размышлять о механизме козла отпущения, жертвоприношении и зарождении обществ. «В действительности то, что мы считаем наиболее существенным, есть именно то пороговое время культуры, которое является временем жертвоприношений – временем учредительного жертвоприношения»287.

Он нашел в Ветхом Завете новые закономерности. Хотя эти древние тексты и пронизаны кровью и местью, иудеи начинают принимать сторону жертвы – Авеля, Иосифа, Иова, страдающего Слуги из Книги Исаии, псалмопевца, вокруг которого смыкается разъяренная толпа, намеренная его убить («Обступили меня, окружили меня», Пс 21:13). Жертвоприношение пока еще оправдывают как нечто необходимое ревнивому Богу, но защищают уже не столь убежденно. Жертвоприношение разоблачают, но пока еще не отбрасывают. «Ни одна толпа, ищущая козлов отпущения, не станет говорить о поиске козлов отпущения», – сказал Жирар. Но добавил, что именно об этом начинают говорить эти тексты. «Евангелия построены совершенно как миф, за одним исключением: несколько человек откалываются от толпы, чтобы заявить: „Это неправда! Прекратите! Еще не поздно. Прекратите! Жертва безвинна!“» 288

Распятие обнажает жертвенный механизм во всей его беспощадной полноте – некоторые участники событий (Пилат, сотник) дают своими высказываниями понять, что отдают себе отчет в процессе выбора козла отпущения, хотя сами в нем замешаны. По словам Жирара, смерть Христа – следствие «неприемлемого откровения»289, а также дополнительное подтверждение этого откровения. После того как мы осознали свою предрасположенность к насилию и гадливо отшатнулись от нее, – а конкретнее, поняли, что у нас есть обряды поиска козла отпущения и перекладывания вины, – проверенное временем «решение» уже не срабатывает. Стоит нам осознать, каким образом мираж обманывает наше зрение, он теряет над нами власть и больше не в силах влиять на нашу интерпретацию увиденного, даже когда мы продолжаем «видеть» нечто. Но, как заметил Маритен, мир все время становится и лучше, и хуже; итак, мы имеем две параллельные тенденции – вот поток текстов, сочиненных гонителями, а вот факт, что мы все лучше умеем расшифровывать эти тексты и их смысл все больше проясняется. Эта перемена, пишет Жирар, – радикальнее всех, с которыми человечество сталкивалось в прошлом, и часть «пугающей и замечательной истории нашего времени»290.

Возможно, мы убиваем все так же жестоко и еще чаще, но убийства больше не приводят к установлению мира. Мы стоим перед суровым выбором, а число погибших тем временем умножается. Жирар пишет: «если люди отвергают мир, предлагаемый им Иисусом, мир, который не порождается насилием и по этой причине превосходит всякое человеческое разумение, то действенность евангельского откровения проявится прежде всего в насилии, в жертвенном и культурном кризисе неслыханного масштаба, так как отныне больше никогда не будет освященной жертвы, которая прекратила бы его действие»291.

Существует способ разорвать порочный круг подражательного насилия, и это процесс imitatio Christi, подражания тому, как Христос отверг насилие. Подставляйте другую щеку, любите врагов ваших и молитесь за гонителей ваших даже до своего последнего вздоха. Любовь одерживает победу над насилием – в конце концов одерживает. Но, возможно, это будет не мирный переход, каким он представляется некоторым. «Не видя, что человеческое общество подчинено насилию, люди не понимают, что тот из них, кто свободен от всякого насилия и не вступает с ним ни в какой сговор, неизбежно становится его жертвой. Все они говорят, что мир плох, что в нем много насилия, но они не видят, что нет возможности компромисса между возможностями убить или быть убитым». Наша слепота не невинна; человечество колоссально заинтересовано в насилии, а «люди не понимают, что тот относительный покой, в котором они живут, всегда обеспечивается насилием»292.

Ненасилие может стать фатальным, утверждает Жирар, если оно не единодушно: если каждый подставит другую щеку, никто никого бить не будет, но люди должны бесповоротно покляться соблюдать этот принцип. «Если бы все люди полюбили своих врагов, то враги исчезли бы. Но если все люди в решающий момент уклонятся, что будет с тем единственным, кто не уклонится? Для него слово жизни превратится в слово смерти». Тут снова налицо динамика «все против одного», связанная со стержневым христианским императивом, который обязывает возлюбить ближнего, как самого себя. «Иисуса обрекает на смерть Его абсолютная верность тому принципу, который Он определяет в своей проповеди. Нет у Его смерти иной причины, кроме любви к ближнему, проживаемой до конца в бесконечном понимании его нужд»293.

Пожалуй, самая спорная позиция Жирара – впрочем, спорная лишь для ортодоксальных христиан, – в том, что он отверг понятие искупления грехов, сочтя его рудиментом нашего «жертвенного мышления». Распятие было не жертвенной смертью, утверждал он, а такой, которая должна была навеки положить конец всем жертвоприношениям. «Яхве не желает больше слышать об убийцах, постоянно совершающих жертвоприношения и приносящих жертвы всесожжения»294.

Винить нужно не Бога, а человечество и только его. «Вот почему люди вынуждены выдумывать эту безумную потребность в жертвоприношении, которая частично снимает с них ответственность. Если им верить, то Отец Иисуса всегда будет Богом насилия вопреки всему, что говорит Иисус»295. Иисуса убивают не по «воле Божьей», а потому, что этого захотели люди. Впрочем, по части этого предмета раздумий в жизни Жирара назревает драматичная перемена: так сказать, переменится ветер. Собственно, первое могучее дуновение этого ветра Жирар ощутил за несколько лет до публикации «Вещей», познакомившись с Раймундом Швагером. Произошло это в Совтере, в окрестностях Авиньона.