«Разговорились. Проговорили до вечера. Решили работать вместе», – сказал Угурлян в характерной для него манере – отрывистыми залпами коротких фраз. Но местом последующих встреч станет не Париж, а Буффало. В следующем году они приступят к совместной работе, устроившись в отеле «Чиктовага Шератон».

Вообще-то, когда «Насилие и священное» было завершено, кое-что в него не уместилось. Жирар говорил, что первоначально задумал книгу в двух частях: предполагалось, что первая часть будет об архаической культуре, а вторая – о христианстве. В итоге он решил обойтись без части о христианстве, иначе осуществление всей затеи затянулось бы надолго. В «Насилии и священном» тема мимесиса возникает лишь в шестой главе. Первоначально Жирар хотел сделать в этой книге упор не на мимесис, а на жертвоприношение. Коллег удивила эта, казалось бы, радикальная смена курса – отчасти из-за того, как именно Жирар изложил свои доводы.

Жирар даже не сделал паузу на то, чтобы по этому поводу разволноваться. Ему не терпелось перевернуть страницу и завершить работу над разделом, который он собственноручно убрал из предыдущей книги. «К работе над „Вещами, сокрытыми от создания мира“ я приступил немедля, в 1971-м, еще до публикации „Насилия и священного“. Я вообще не прекращал работу ни на день, – пояснял он. – Для меня это было, в сущности, продолжением моего проекта, ведь я продолжал развивать ту же самую теорию. Процесс шел долго и трудно, потому что меня изводило ощущение, что разъяснить мои мысли невозможно. Не то чтобы было сложно отыскать новые примеры архаической религии – отнюдь. Нет, сложно оказалось придумать, как соединить все эти примеры композиционно и показать, каким образом они проливают свет друг на друга»281. Ко времени его первого пространного разговора с Угурляном он проделал примерно две трети этой работы.

Врач понял, что теорию миметического желания можно применить на практике – в его собственной работе с проблемой наркозависимости. Он стремился продемонстрировать, что в психологическом отношении человек существует не в изоляции, взаперти в своей голове, а, напротив, связан со всеми остальными в ходе динамического, обусловленного обстоятельствами процесса подражания; словом, он хотел изложить «интердивидуальную психологию». Новые друзья совместно составили длинный текст в форме интервью, но Жирар в конце концов счел его недостаточно качественным для публикации. Затем Жирар выдвинул встречное предложение – включить в этот диалог уже написанные им две трети незавершенной книги. Когда в 1976 году к Жирару и Угурляну присоединился еще один психиатр – Ги Лефор, директор центра психотерапии в Эне-ле-Шато, – диалог превратился в триалог. Четвертым в их компании стал магнитофон, который всегда присутствовал при их беседах как самостоятельная личность.

Сотрудничество, начавшееся в Буффало, продолжилось в Балтиморе: Угурлян привез в Мэриленд жену и ребенка, а дом, автомобиль и вообще все необходимое взял в аренду у литературоведа и публициста Стэнли Фиша, начинавшего тогда свою карьеру в Джонсе Хопкинсе. Модный маленький спортивный автомобиль вернулся к владельцу не в лучшем виде. Однажды летом, под ливнем, машину занесло и она ударила в борт другую – и это еще повезло, ведь там можно было запросто улететь в овраг, а так автомобиль всего лишь вмазался в дерево. Но Жирар и Угурлян так сосредоточились на работе, что, казалось, их не могло отвлечь вообще ничего – а разбитый автомобиль казался вообще пустяком. Жирар, как всегда, дисциплинированно и методично следовал своим привычкам. «Рене приходил каждое утро. Выпив кофе, мы работали до полудня. Моя жена готовила ланч. Мы работали до вечера, – рассказал мне Угурлян. – Так мы провели три месяца, трудясь каждый день».

Размышляя об их взаимоотношениях спустя много лет, Угурлян напишет, что Жирар был наставником – совсем как Сократ, Платон и Аристотель: «внимательно и заинтересованно выслушивал то, что может предложить ученик, и всякий раз в качестве отклика давал гениальный ответ – то есть очевидный и в то же время неожиданный, ответ, к которому ученик самостоятельно никогда не пришел бы, но теперь чувствует, что ответ истинный, и немедленно соглашается с ним, воспринимая как свой собственный». Угурлян отметил, что гений – тот, кто видит что-то, чего не видят другие. Как с дерева падает яблоко, видели все, но только Ньютон, узрев это, открыл закон всемирного тяготения.

Жирар сделал Угурляну два подарка, повлиявшие на все сферы его жизни. «Совершенно непочтительное отношение к каноническим авторам – то есть свободу мысли – и беспечное веселье, юмор и смех при рассмотрении самых заковыристых проблем, – писал он. – Я никогда в жизни столько не смеялся, как при подготовке „Вещей, сокрытых“, и никогда столькому не научился»282.

Книга складывалась в единое целое «постепенно, постепенно, постепенно», как сказал мне Угурлян. Секретарю Жирара поручили перепечатать неподъемную 900-страничную рукопись на пишущей машинке – это и был черновой вариант книги «Des choses cachées depuis la fondation du monde», вышедшей в 1978 году в парижском «Grasset», а позднее, в 1987-м, – в «Stanford University Press» под названием «Things Hidden since the Foundation of the World». Хотя Жирар говорил, что завершил бы книгу и в одиночку, просто потратил бы на год больше, на самом деле он переутомился, что совершенно не удивительно, и был рад шансу управиться побыстрее. Вдобавок ему не терпелось разгрести завалы – прочесть и написать то, что давно откладывал, и переключиться на что-нибудь новенькое.

«Мы работали пять полных лет, подогревали в себе энтузиазм, переписываясь и приезжая повидаться», – сказал Угурлян. Для Жирара он был хорошим партнером – мыслил провокативно, отличался интеллектуальной всеядностью; вероятно, эти свойства импонировали Жирару и способствовали продвижению совместной работы. Когда в разговоре со мной Жирар назвал Жан-Мишеля своим «лучшим другом», я определенно поняла, на чем это основывалось.

В окончательной версии книга состоит из трех разделов, посвященных соответственно антропологии, иудео-христианским священным писаниям и интердивидуальной психологии, причем в третьей части содержатся размышления о сексуальности, нарциссизме, гипнозе и психозе.

Как разъяснил мне Угурлян: «Я был заинтересован в том, чтобы, во-первых, поощрить Рене к более ясному изложению его мыслей, во-вторых, убедить его осмелиться рассмотреть Библию, а в-последних, посвятить всю третью часть книги интердивидуальной психологии».

* * *

«Вещи, сокрытые от создания мира» вызвали бы куда меньше споров, если бы Рене Жирар живо заинтересовался Кораном, Ведами или Алмазной сутрой. Но тот всего лишь более энергично занялся тем же, чем и с самого начала: применил инструментарий общественных наук для работы с античными, а также, все шире, с библейскими текстами. В мире постмодерна даже от истины требуется быть модной, иначе она не заслуживает внимания. То, что жираровская теория порой встречает неприязнь и сопротивление, отражает нынешнее предубеждение постмодерна против краеугольного камня западной цивилизации, причем во Франции ситуация с этим была еще хуже.