продукт бегства субъекта от свободы. В состоянии скуки и отчуждения субъект ускользает из времени в пространство, которому полностью подчиняет своё личное время, согласуй его с темпами продвижения капитала в информационном обществе. Человек отдает свою самость главному герою связанного информационным временем пространства – машине желаний, – которая за него выполняет его предназначение – быть человеком. Стоит ли говорить о конце идеологии в мире, где устанавливается новый мондиалистский политический порядок, стремящийся к абсолютному монополизму? Этот политический порядок, не имеющий ничего общего с ценностями аутентичной демократии как свободы, должен пообещать человеку нечто привлекательное в обмен на свой тотальный контроль. И он обещает «креативный образ жизни», в рамках которого пользователю сети предоставляют возможность непрерывной реализации собственных творческих способностей посредством многочисленных интерсубъективных и кросскультурных взаимодействий. Как результат отчуждения и интерпелляции в Символическое креативность является суррогатом творчества в сетевом обществе.

О каких символических интеракциях в Интернете может идти речь? Недаром Жан Бодрийяр назвал эти процессы «экстаз коммуникации»[135]. Слишком далеко общение с Другим в сети стоит от античного понимания диалога как взаимного проникновения логосов, смыслов, приводящего к взаимному же обогащению собеседников, к духовному постижению Я через Другого. Почему коммуникация, в отличие от диалога, – ризомна, поверхностна, ситуативна и имеет вид, скорее, делового, партнерского бизнес-общения, нежели подлинного душевного понимания? В то же время, если она обладает прагматической природой, почему она при этом – экстатична? Откуда берется чувственность там, где – «только бизнес и ничего личного».

Прагматизм коммуникации рождается из психоаналитической ситуации краха патернализма – «смерти Отца». «Кастрация» означает резекцию, удаление, отрезание, всякого морального авторитета, падение всех табу, исчезновение покровителя, который одобрял или осуждал, поощрял или санкционировал человека, одаривал или наказывал его, определяя векторы метафизической идентичности расколотого субъекта (Эдипа) под своим Сакральным Взглядом. Что значит взгляд матери на любящего сына или скупая шутка командира для солдата перед боем? Это значит – всё. Поддержка. Защита. Покровительство. Ласка. Экзистенциальный смысл жизни. Если он утрачен, наступают невыносимость, боль и ужас. Свобода от означающих становится бременем и непосильной ношей. Она пугает, как любое Реальное, слишком Реальное, невозможно Реальное – пустота Реального, пропасть.

Человек теперь – весь одиночество и весь – свободное отличие. Мы уже говорили о том, что повышенная индивидуализация приводит к добровольному бегству субъекта от своей мучительной свободы. Рассмотрим этот вопрос с точки зрения психоанализа коммуникативных практик в сети. Добровольная отдача своей свободы означает реакцию на трансгрессию желания – пересечение желанием границы и его переход к Другому. Человек перекладывает свой фантазм на Другого, проецирует его на Другого напрямую, отдает Другому свое бессознательное. Но кому его отдать, если Бог умер? Появляется гротескный заместитель Отца в лице машины – сначала в раздробленном виде, в лице многочисленных виртуальных собеседников в сети, на которых человек переносит свою бытийную сущность, свою бездну, свою базовую травму. Потом многообразные проявления сталкинга в виде бомбардировок сознания субъекта противоречивыми медиа-вирусами аккумулируются в более-менее единый целостный монистический образ Большого Другого – машины желаний в целом, искусственного интеллекта.

Соучастие здесь цинично имитируется. Заместитель Отца не способен никого любить. Многочисленные «воспитанники» этого извращенного технократического заместителя – виртуальные пользователи – также не способны любить. Это ситуативное, контекстуальное, прагматическое, компенсационное, а не духовное общение. Другие, слишком другие, выполняют функцию насмешников – либеральных ироников, – которые подтрунивают над человеком путем газлайтинга, уничижительного юмора, служащего прикрытием катастрофы, отказываясь предоставлять ему означающие, одобрять или осуждать его, умаляя его протестное бытие вопреки. Отсюда – такая страстная тяга к «лайкам» и болезненный экстаз, который сопровождает коммуникацию: человек испытывает невыносимее страдание от самого себя и очаровывается своими собеседниками, мучительно, настоятельно требуя от них внимания. Это страстнее завороженное очаровывание является одновременно горячим и холодным, оно пронизано медитативной психоделичностью уединения за экраном. Отсюда возникает сравнение экстаза коммуникации сети с наркотическим опьянением – «фасцинацией».

Фасцинация предполагает поверхностный и рассеянный характер общения, но при этом и его ситуативную невротическую страстность. Собеседник как объект фасцинации – натуралистически близок, но одновременно находится на некотором символическом отдалении. Чем дальше он отстраняется от нас, тем сильнее нас влечет к этому невидимому объекту желания. Он напрочь лишен нехватки – уязвимости, слабости, трещины, которая вызывала бы наше искреннее участие и этическое сопереживание по отношению к его травме. Дистанция делает его идентичность непроницаемой и «гладкой»: это либо ангел, либо демон, либо «друг», либо «враг», в таком человеке – всё мифологично, не остается ничего собственно человеческого, сложного, неоднозначного. Мифологизация Другого как Воображаемого Реального в виртуальном пространстве окружает человека многочисленными трикстерами: френды, подписчики, коучеры, рекламисты и другие жрецы, маги и чародеи глобального села предлагают человеку ситуативные, изменчивые, текучие, динамичные контакты по любым кейсам и вопросам, на все случаи жизни. В такой ситуации можно ли полноценно быть, любить, болеть и умирать? Лечиться у многочисленных «докторов»? Отпеваться у многочисленных «священников»? Представленная в сети, смерть человека, его физическое умирание, превращается в танатологическое развлечение для многих пользователей. Человек не просто верит им: ему хочется, чтобы за него верили, верили от его имени, верили вместо него, верили, потому что сам человек в состоянии тревоги пустоты и нехватки смысла испытывает потребность в сакральном опыте, который он сам не в состоянии пережить, делегируя своё право идолам пещер.

Славой Жижек сказал: «У каждого честного человека есть глубокая потребность в том, чтобы найти субъекта, который верил бы вместо него»[136]. Мы бы сказали: не у каждого человека, а у человека ущербного, травмированного, расколотого, лишенного Отца, лишенного самости, – впрочем таким в глазах циничных психоаналитиков предстает каждый из нас, и вопрос состоит только в механизмах лечения и достижения катарсиса. Как часто поэтам говорят: «Вы нас спасаете! Что бы мы делали без вашего мужества?» Речь идет о мужестве быть частью, мужестве быть собой и мужестве принятия бытия к смерти, то есть, о самых глубинных качествах человеческой души, связанных с созерцанием, верой, молитвой, медитаций, совестью, с самой человеческой природой. Поэты как будто превращаются в новых идолов – идолов театра, – замещая человеку Отца, компенсируя нехватку веры. Они становятся теми двойниками, на которые человек переносит самые глубокие, пассивные, страдательные, свойства своего бессознательного. И не только поэты – вообще все пользователи сети – друг для друга выполняют такие поэтические функции, превращаясь в новых божеств.

Взаимодействие людей представляет собой сквозную экстраполяцию личностных качеств на Другого. В этом коммуникативном пространстве взаимное означивание – обмен номинациями – происходит стихийно, но в то же время подчиняется некому предварительному символическому контексту интерпретации, заранее вбрасываемому дискурсу, который невидимо