управляет кажущимися стихийными процессами взаимообмена. Чтобы понять сущность премедиации как мировоззренческой и смысловой предпосылки общения, его виртуальной платформы, задаваемой методистами и коучерами, рекламистами и администраторами социальных сетей, приведем пример детективных и приключенческих фильмов, сериалов, где виновные известны заранее. В таком случае нам интересно не кто убил, а как раскрывается убийство, не кто виновен, а как виновник приходит к осознанию своей вины или как он разоблачается. Так, в телесериале Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны» истина как критерий добра и зла предстает известной заранее, она является предварительным контекстом интепретации.

Нам заранее известно, на чьей стороне правда. Фильм с предварительной интепретацией воплощает средневековый диалог – диатрибу: собеседникам известна божественная истина, она не требует доказательств, они просто приходят к ней в результате взаимного направления друг друга по должному пути. Детектив раскрывает злодеяния своих противников, а мы следим за ним. Пациент безоговорочно верит врачу, послушник – священнику как носителю истины. Истина предшествует античным доказательствам риторики, логики, диалектики, она пребывает вне всего (разрыв). Она – зачатие нового диалектического ряда, новой цепочки символических означающих. Из этих опережающих смыслов и проистекают все дальнейшие взаимодействия. В условиях смерти истины в сети её заменяет гегемония руководящего организованным хаосом узла главной экранной платформы, верхнего хаба управления, машины желаний.

Предварительный смысловой порядок действий составляет общий виртуальный сценарий коммуникации. Эти правила игры нельзя нарушать. В народной традиционной культуре существовали профессиональные плакальщики и плакальщицы: они выполняли за человека функцию скорби или выражения скорби, оплакивая покойного. Они также могли с легкостью становиться скоморохами и клоунами, когда смерть, следуя танцу Шивы от разрушения к созиданию, обращалась праздником. В пронизанных фольклорными карнавальными мотивами фильмах Сергея Параджанова и Эмиля Кустурицы мы созерцаем, как традиция в качестве предварительного символического порядка порождает своих героев как носителей её частиц и элементов, ее смыслов и означающих. Так, из предварительного контекста смыслов рождаются новые сообщения, значения и символы. Человек, погружаясь в смысловой контекст, сталкивается с уже наличными символами и создает новые путем наполнения их собственным бессознательным. Он непрерывно проецирует себя на других как носителей означающих, требуя от них номинации. Имеем эффект объективации: Другой – на самом деле не Иной, а проекция нашей собственной Тени в образе, с которой человек вторично идентифицируется. Он видит не Другого, а себя же, зависит от себя же, как от внешней объектной силы, требует что-то от себя же. Так общими усилиями формируется Символическое Реальное – новая Вселенная общения. Тени и заместители, функционирующие в этой Вселенной, имеют множество проявлений: от тибетского барабана, который молится за человека, до смеха за кадром, который радуется за человека. Человеку подсказывают, когда ему выкрикивать речевки на митингах, когда аплодировать, когда смеяться, когда плакать, когда переживать. У него появляются заместители, двойники, другие. Эти другие перенимают от человека все его глубинные психические качества.

Пока я отдыхаю, за меня трудится Другой. Среди качеств, передаваемых Другому, следует назвать активные и пассивные. Активность предполагает способность к действию. Пассивность – способность к переживанию. Пока я действую, за меня переживает Другой. Пока я переживаю, за меня действует Другой. Мы имеем дело или с переживанием без действия или с действием без переживания. Перенос на Другого своей активности и есть «интерактивность». Как видим, интерактивность приводит к пассивности, но это – пассивность пустая, потому что переживание не приводит к поступку. Она еще называется «невротическая пассивность». Человек паникует, нервничает, истерит без толку. Перенос на Другого своей пассивности называется «интерпассивность». Интерпассивность приводит к активности, но эта активность – тоже невротически пустая, потому что поступок не сопровождается ни чувством, ни рефлексией.

Человек суетится без толку, имитируя бурную деятельность на пустом месте.

Чтобы отдыхать от самих себя, мы нуждаемся в заместителях. Причем, те из них, которые перенимаю нашу пассивность представляются даже важнее тех, кто перенимает нашу активность, потому что таким образом человек лишается религиозного усилия, предпринимаемого за него Другим. Посредством отказа от собственной самости я могу дышать свободно, но я полностью несвободен. Я лишен чувств вины, судьбы, ответственности, пустоты, смерти и тревог, связанных с ним. Идолы рынка, пещер, рода, театра всё предпринимают за меня и вместо меня. Я жертвую собой ради Другого, но это не есть традиционная сакральная жертва. Если сакральная жертва приводит к установлению связи с божественным миром путем освящения наличного порядка бытия, то здесь бытие оказывается полностью потерянным, кастрированным: такая жертва не обогащает меня моей же сущностью. Отдавая, я не приобретаю. Я лишен самореализации через акт самоотдачи, я лишен любви. Эта жертва путем замещения компенсирует нехватку и опустошает одновременно. В принесении традиционной жертвы человек не лишается способности созерцать, чувствовать и молиться. Здесь он теряет всё. Этим раб Божий отличается от раба идолов.

С появлением Интернета и его бесконечных интерактивных возможностей: игр, виртуальных платформ, веток комментирования, площадок для взаимного рецензирования творчества, запасов первоисточников в виртуальных библиотеках, – мы не стали больше читать, не начали больше творить, не научились как следует спорить. Клиповое мышления, варьируя картографию фрагментарных образов, выстраивает свои мимолетные мозаики и цепочки, растекаясь вширь, поверхностью, но не проникая вглубь, в сущность вещей. Киберпространство, приобщая к комьюнити, лишает человека подлинного общения и подлинного сообщества, дискредитируя общественную сущность человека своими внешними означающими. Меня лишают способности наслаждаться общением, вынуждая принимать участие в некоем шоу, где собеседник наслаждается за меня и от моего имени. Входя в баннер, каждый из нас получает двойное послание: «Наслаждайся – не наслаждайся». Я могу наслаждаться, но только через Другого, значит, не могу. Двойное послание вызывает растерянность и опустошение. Меня уже больше нет. Виртуальная экранная культура имеет развлекательный, но при этом интерактивный характер, побуждая к наслаждению и отнимая право на него. Жижек отмечает, что с появлением цифровых носителей информации он начал смотреть гораздо меньше фильмов, чем раньше, откладывая удовольствие на потом, потому что компьютер, накапливая коллекции кинолент, уже «все делает за него»[137].

Символический обмен породил очень яркие проявления интерактивности и интерпассивности в посмодерных условиях катастрофы и гибридной войны. Если всё есть транскультура, транссексуальность, трансгрессия, война есть «транс-война». Путем символических интеракций происходят постоянные взаимные проекции и переносы фантазмов. Огромное количество пользователей Интернета, «диванных» пацифистов, невротически ведут бесконечную войну за мир, потому что кто-то другой за них страдает и умирает на этой войне, будучи уничтожаемым агрессором, подвергаемым геноциду и так далее. Ситуация с российским либерально-пацифистским движением, сторонники которого изъявляют сочувствие к неонацизму на Украине, прекрасно показала невротическую активность носителей толерантности, уравнивающей жертву и агрессора и потакающей социальному злу