Но эта последняя, большая группа «ирредентистов» была оценена итальянскими властями как низкопробная и поэтому не подлежащая скорой транспортировке в Италию. Сам Манера подчеркивал глубокую разницу между пленными, собранными в Кирсанове в 1915 г., и теми, кто был рассеян по Сибири: одни праздно сидели в лагерях, другие были заняты на различных работах, а третьи блуждали по сибирским просторам без ориентиров и целей. В Кирсанове они «обратились к нам, полные энтузиазма и веры в судьбу Италии, когда судьба войны казалось еще неясной; во имя Италии они шли на любые жертвы и на любой риск; они плакали вместе с нами над несчастьем Капоретто, но всегда сохраняли свою веру», а затем предпочли сражаться в Черных батальонах. Подавляющее же большинство тех, кто оказался в Сибири с 1918 г., были совсем другими, особенно те, кто проявился после окончания мировой войны и кого Манера определил как «толпу боязливых и равнодушных людей, которым к этому времени уже нечего было надеяться от Австрии или ее бояться, и которые, обращаясь теперь за защитой к Италии, посчитали, это им будет во благо, как раньше они во благо себе упорно оставались под защитой Австрии. Эти люди обратились к нам без веры и без энтузиазма, с зародышами бунтарства, недисциплинированности, беспорядка и порока, занесенными из хаоса русской революции»[581].

Эти категории считались неблагонадежными с национальной, моральной и политической точек зрения и поэтому содержались в своего рода длительном сибирском карантине, став объектом трудного процесса «перевоспитания». Манера подготовил списки солдат, собранных в Сибири, разделив их на несколько «лучших элементов», подлежащих немедленной отправке в Италию, и большинство, состоящее из «тех, для кого дальнейшее пребывание здесь необходимо для завершения работы по моральному возрождению, которую эта миссия ведет ради их пользы»[582]. Таким образом, снова обещание скорой репатриации без каких-либо условий сменилось на принудительную мобилизацию.

Манере было поручено организовать пленных в военном отношении и сформировать Легион ирредентистов, с туманной перспективой использовать их для поддержки Экспедиционного корпуса в Красноярске. В действительности на это новорожденное формирование были возложены только задачи по охране военных сооружений и железнодорожных линий. Легион ирредентистов организовали в восемь рот, к которым добавили подразделение под названием «Военнопленные», куда включили тех, кто по-прежнему не желал подавать заявление на получение итальянского подданства из-за страха вернуться на войну, из-за неверия в то, что она действительно закончилась и что их родные края перешли к Италии, или из-за того, что они всё еще чувствовали себя связанными старой присягой Австро-Венгрии.

Большинство ирредентистов, а точнее тех, кто подал заявление на получение итальянского подданства не желали возвращаться в армию. Манера пытался-таки их вербовать, обещая лучшее обращение и скорейшую репатриацию. В самом деле ряд легионеров-ирредентистов смогли уехать домой уже летом 1919 г., а остальные 2200 человек были отправлены в Италию в феврале 1920 г., одновременно с отправкой Экспедиционного корпуса, окончившего операции на Дальнем Востоке[583]. В конце работы по «моральному возрождению» Манера также вернулся в Италию, предоставив результаты своей миссии в пафосных выражениях. Он писал, что в душах этих «плохих элементов» сохранились — «пусть даже в латентном состоянии» — «великолепные достоинства нашей расы», и это позволило ему вернуть на родину людей, способных в конце концов привнести «в гражданскую жизнь нашей страны чувство дисциплины, привязанность к труду и любовь к новой Родине», составив тем самым «не последний компонент порядка»[584].

Из всех итальянцев, участвовавших в войне, «ирредентисты», оказавшиеся на Дальнем Востоке и полагавшиеся на военных, присланных из Рима, вернулись в свои края последними — весной 1920 г. Пленные королевской армии, находившиеся в лагерях Австро-Венгрии в конце мировой войны, были немедленно освобождены и уже в ноябре 1918 г. заполонили пограничные пункты с Италией. Тем, кто содержался в лагерях Германии и на Балканах, пришлось ждать на несколько месяцев дольше[585]. Тысячи солдат, носивших австрийский мундир и попавших в вихрь Русской революции, смогли воспользоваться соглашениями между Австро-Венгрией и большевиками после Брест-Литовского мирного договора об обмене пленными, и также вернулись раньше. Другие, до начала Гражданской войны, репатриировались благодаря усилиям Красного Креста. Было также много тех, кто самостоятельно прокладывал себе путь на запад, возвращаясь домой без какого-либо институционального вмешательства. Трудно сказать, сколько италоязычных военных вернулось по суше на запад, используя организованный транспорт или передвигаясь в одиночку и небольшими группами. Однако они были, несомненно, более многочисленны, чем те несколько тысяч, которые вернулись в конце мировой войны благодаря транспорту, предоставленному Итальянской военной миссией. В первые месяцы после перемирия от 4 ноября 1918 г. Италия не играла никакой роли в их репатриации.

После отбытия из России бывшие пленные не получили ни продовольственной, ни денежной помощи, поскольку, в отличие от других стран, Италия не выделила никаких государственных средств на их содержание[586]. Впоследствии правительство договорилось с Международным Красным Крестом о возмещении части расходов на перевозку тех, кого теперь можно было считать итальянцами, поскольку они прибыли с территорий, отошедших к королевству по Сен-Жерменскому договору в сентябре 1919 г.[587] В конце долгого путешествия по Центральной и Восточной Европе они обычно прибывали в Пассау или Штеттин (совр. польский Щецин), где их долгое время не принимали итальянские чиновники, в отличие от бывших пленных австрийцев, которым тут же оказывали помощь[588]. Таким образом, пленные из так называемых «новых провинций» оказались «в унизительном состоянии неполноценности перед остальными», имея «неприятное впечатление, что они как будто отторгнуты своей новой родиной». Только в октябре 1921 г. в Штеттине было создано специальное бюро для сбора пленных из России, как из гуманитарных соображений, так и «из соображений национального достоинства и политической целесообразности»[589].