лицо бульдозером переехали.

Поднимаю руку, силюсь нащупать.

Что это? И впрямь бульдозер?

— Не трогай, — рядом звучит знакомый арктический голос. Теплое дыхание касается кожи.

Отнимает мои ладони от лица, и по пальцам тут же скользят мягкие поцелуи.

— Придурок… — все, что в состоянии еще прошептать.

Я боюсь открыть глаза. Мне кажется, я его больше не люблю. Я его убью.

— Выпей, — Антон приподнимает мою голову, и вливает мне в рот какую-то горькую жижу.

Давлюсь и выплевываю.

— Это обезболивающее, — резюмирует придурок.

А то я не поняла.

Большего придурка я в жизни не встречала. Клянусь, он переплюнул всех.

Я так зла…

Он отстает от меня, после того, как я выпиваю все, до единой капли. А еще он прикладывает к моему лицу что-то холодное.

Минут через десять прихожу в себя. Темнота отступает. Молчание не может быть вечным. Мне следует напомнить ему, что он…

Придурок.

Понимаю, слово придурок прозвучало уже четыре… нет. Пять раз.

Но я же не виновата, что он придурок!

Ладно, пусть шесть будет его счастливым числом. Где я нахожусь? Втягиваю кислород, и по возникшим ассоциациям, что в доме существует еда, а точнее — выпечка, понимаю, что я дома. На своей кухне. Это все ванилин. Я им закупилась сполна, и его ароматы создают приятную иллюзию. Хотела к приезду отца испечь фирменный кекс.

Нащупываю рукой спинку софы и неловко приподнимаюсь.

— Глаза открыть не сможешь?

Интересный вопрос. А главное — своевременный. Я как раз собиралась разлепить сжатые в тиски веки. Нет, я хотела сказать — веко. Одно — определенно открылось. Второе — где-то на грани.

Гляжу на этого приду… сегодня не буду больше применять к нему определение его жизненной позиции и общественного поведения. Я все еще не отстала от этикета.

Гляжу на Антона одним глазом. Со второго слезы бегут. Неконтролируемо.

Вы посмотрите на него.

Король грустинку словил.

Весь помятый, кровоподтеки на брови, губе, небольшие синяки на скуле и предплечье… возможно еще где-то, но мне не все обозримо в данном случае. Я только правой стороной смотрю.

Зато у него обе стороны зрения в порядке! Ни один глаз не пострадал! Его лицо еще краше стало! Брутальнее, блин…

Вновь подношу руку к своему отечному недоразумению. Боже мой, боже…

Встаю и направляюсь к зеркалу в прихожей.

— Может… не надо? — бубнит издалека.

— Отвали.

— НеМалявка…

Мой истошный вой прерывает его последние в жизни слова. Несусь обратно, небольшим зизгзагом заруливая к плите и хватая сквородку. Чуть не поскальзываюсь на чем-то…маленьком, круглом, и хрустящем. Вниз гляжу, а там пельмени рассыпаны. Замороженные.

— Что за черт? — застываю со сковородой в руках. Оглядываюсь.

— Я льда не нашел…

— И??!

— И только пельмени были в морозилке, — показывает полотенце, завязанное в подобие небольшого мешочка, в котором по-видимому находятся несколько льдинок-пельмешек.

— А целиком пакет нельзя было приложить? Моему глазу и так бы зашло! Он не избалованный! Зачем нужно было потрошить несчастных?

Вздыхает. Плечами дергает.

Подхожу, силясь возобновить тот пыл, с которым я мчалась к нему.

— Пошел вон! — вкладываю в эту фразу всю свою душу. Ее отбитые, но еще не сломленные остатки.

— Не простишь? — спрашивает он, невинно хлопая своими безумно красивыми длинными ресницами.

Почему меня такими Бог не наделил? Зачем парню такие пушистики?! Невероятная несправедливость.

— А ты раскаялся?

— Нет.

— Тогда, как я могу тебя простить? — опускаю сковородку и озадаченно гляжу на него, шумно дыша. Чувствую, у меня даже ноздри дергаются. Ноздри тоже психуют. Я огнедышащий дракон.

— Ты же в меня влюблена, — отвечает нагло.

— Ну все! — сковородку поднимаю и замахиваюсь. Со всей силы.

— Ааа, нога, — кричит, скривившись, хватаясь за коленку. — Мммм…мм….

— Что с ногой? — подвисаю жалостливо.

— Вообще двигаться не могу… возможно… перелом.

— Бедный мой! А скорую почему не вызвал?!

— Зачем? Я справлюсь, — заявляет самоуверенно, внимательно вглядываясь в мое лицо и немного расслабляясь. — Я сильный. Срастется.

Кто бы сомневался. Непобедимый наш.

— Ты хотя бы немного раскаиваешься?! — сажусь рядом, сковородку кладу на колени, так, «на всякий случай». — Ну … хотя бы капелюшечку?

— Нет.

— Тебе меня не жалко?! — восклицаю возмущенно и слегка отчаянно.

— Я тебе, безусловно, сочувствую, — заявляет этот гад. — Вечно ты смелость проявляешь, где не надо. Маленькая дурочка.

— Я сейчас не совсем поняла… ты меня жалеешь, или оскорбляешь?

Молчит. По взгляду вижу — второй вариант. Какая может быть жалость от этого бесчувственного кирпичика?

— Не надо было себя так вести.

— Я еще по-твоему и виновата во всем?! Ты совсем оборзел?

— Ты меня спровоцировала.

— Значит, признаешь?

— Что?

— Что приревновал… и поэтому избил Илью.

— Нет.

— Как это «Нет»?! Ты же сам говоришь, что спровоцировала тебя!

— Да.

— Что да?!

— Спровоцировала.

— Антон, — теряю терпение. — Ты почему на Илью накинулся?

— Потому что спровоцировала, — продолжает повторять одно и тоже. Чертов попугай.

— Чем?

— Своим нехорошим поведением.

Вскакиваю на ноги, сковородку отшвыриваю в стену. Раздается громкий треск. Я дергаюсь, а этот чурбан даже не вздрагивает.

— А ты чего распсиховалась опять?

— Признайся, что приревновал! — ору и голос срывается. Истошный визг переходит в хрип.

Он делает из меня истеричку. Сидит, надменно улыбается одним уголком губ. Мимолетная грусть в его глазах безвозвратно канула в Лету.

— Тебе бы этого очень хотелось, но нет, я тебя не ревновал. Просто расстроился, что игра зашла в тупик.

В тупик. Теперь это так называется? Ха-ха.

Для кого как. Но моя победа теперь с привкусом горести. И синевы на лице.

— Ааааа, — отхожу к плите, ставлю чайник. Обреченно беру веник и совок, и начинаю смахивать последнюю еду в доме. — Посмотри, что ты со мной сделал! — на глаз тычу. Подобие глаза. — Мое лицо похоже на расплывшуюся в духовке булочку… поджаренную…

— Самоиронии тебе не отнимать, — встает, тянет ко мне свои ручища. Обнять наровит. — Знаешь, я бы не отказался от такой сладкой булочки. Очень аппетитно.

— Ты…

— Дай угадаю, — обнимает, голову мне на плечо кладет. Я тут же веник и совок роняю. — Я — придурок?

— У тебя же нога болела! — гаркаю и отпихиваю его. — Ты двигаться не мог!

— Я крепкий парень. Меня не сломить, — отзывается важно, но руки от меня не убирает.

Наклоняется. В шею нежно целует. Вздыхает. Липнет ко мне огромная глыба. Высокий и большой. И пахнет вкусно. До неприличия вкусно.

— Помнишь про уговор? Тебя здесь быть не должно…

— Какой уговор? — голову поднимает, брови удивленно вздергивает. Лицо до жути невозмутимо. — Не помню, — заявляет нагло.

— Ааа, у тебя не только нога сломана, у тебя еще и проблемы с памятью, да?

— Представляешь, отшибло.

Кивает. Сама серьёзность. Дайте этому парню Оскар.