полководец заявлял, что, если бы они уже примирились, он готов дать им заслуженные награды. Часть мятежников отнеслись к этим посланиям с подозрением, но другие согласились с предложением командующего (App. Iber. 34). Аналогичным образом и Германик, прежде чем силой оружия подавить бунт в нижнегерманском войске, направил его легату Цецине письмо, сообщая, что, если до его прибытия тот не справится с главарями мятежа, он будет казнить их поголовно; Цецина прочитал это письмо наиболее благонамеренным солдатам и, убедившись, что большинство в легионах привержено долгу, учинил их руками расправу с наиболее закоренелыми мятежниками (Tac. Ann. I. 48). Таким образом, если подобные меры удавались и подкреплялись авторитетом командующего и определенными уступками с его стороны, влияние зачинщиков падало и лучшая часть воинов становилась союзником командования в восстановлении порядка.

Иногда же солдаты по собственной инициативе выдавали виновников или даже беспощадно расправлялись с наиболее непримиримыми мятежниками, о чем имеются многочисленные прямые указания источников. Так, при подавлении восстания легионов в Паннонии схваченных вожаков мятежа частью убили центурионы и воины преторианских когорт, частью в доказательство своей преданности выдали сами манипулы[842]. В Германии уязвленные упреками своего командующего и раскаявшиеся легионеры сами схватили главарей мятежа и, связав их, повлекли на суд легата I легиона, а затем общим криком определяли их виновность и тут же на месте убивали, причем делали это без приказа полководца (Tac. Ann. I. 44; cp.: Dio Cass. LVII. 5. 7). Легат Далмации М. Фурий Камилл, попытавшийся поднять мятеж против императора Клавдия, был убит собственными солдатами, которые перебили также и командиров, подстрекавших их отложиться от императора (Suet. Claud. 13. 2; Otho. 1. 2; Dio Cass. LX. 15. 2–4). После убийства императора Аврелиана воины решительными мерами расправились с виновными, которые ввели их в заблуждение (SHA. Tac. 2. 4). Преторианцы, после того как их мятеж был усмирен Отоном, сами потребовали наказать зачинщиков беспорядков (Tac. Hist. I. 82. 3; I. 83. 1). Солдаты XIV легиона, отправленные Вителлием в Британию, по дороге подняли мятеж, но лучшие солдаты сами подавили этот бунт (Tac. Hist. II. 66. 3).

Все эти факты, помимо всего прочего, указывают на изначальный трагизм самой ситуации мятежа, которая нередко оказывается настолько «внезаконной», что для ее преодоления недостаточно было средств, предписываемых строгим военным правом. Военачальникам приходилось, далеко выходя за правовые рамки, прибегать к нестандартным методам, варьировавшимся в очень широких пределах – от полного прощения до применения древней суровости (prisca antiquaque severitas – Vell. Pat. II. 125. 4; cp.: II. 181. 1), от «ублаготворения воинов ласковым обращением» (comitate permulcendum militem – Tac. Ann. I. 29. 3) до «беспорядочного истребления» мятежников (promisca caedes – Tac. Ann. I. 48. 1), которое могло совершаться без всякого суда и руками самих солдат. Трагичной была в случае подавления мятежа и судьба его зачинщиков: они оказывались жертвами либо суровых военных законов и решительности полководца, либо изменившихся настроений своих же собственных соратников. Трудно с уверенностью сказать, в какой мере эта перемена в настроении войск обусловливалась их искренним раскаянием или влиянием лучшей части солдат, верных долгу, а в какой – умелым манипулированием со стороны военачальников или сугубо прагматическими расчетами основной массы воинов, которая, добившись определенных целей, стремилась избежать ответственности, жертвуя немногими наиболее активными участниками мятежа. Однако вполне справедливым представляется вывод о том, что, даже после того как армия Рима окончательно превратилась в профессиональную и статус легионеров как римских граждан утратил всякое политическое значение, солдаты не вели себя как простые наемники и их действия так или иначе идентифицировались с коллективными целями империи, предполагали ответственность, которую можно квалифицировать как гражданственную в широком смысле[843]. Солдатский мятеж в Риме никогда не был направлен против римского государства как такового. Легионеры ощущали себя не наемниками, но, скорее, носителями суверенной власти, партнерами и опорой императора[844], считая себя вправе отстаивать собственные интересы не только обращенными к властям просьбами, но и при необходимости оружием (precibus vel armis – Tac. Ann. I. 17. 1). В моменты кризиса власти военный мятеж мог инициироваться и направляться честолюбивыми претендентами на престол и тем самым превращаться в политический акт, устанавливающий новую власть. Лишь в этом случае зачинщики неповиновения и мятежа из числа солдат могли рассчитывать на безнаказанность и даже на награды. Армия нередко использовалась как средство, инструмент политического действия. Но в условиях империи профессионально-корпоративные интересы армии были неразрывно связаны с вопросом о главном носителе власти, от которого зависело обеспечение требований солдат. Поэтому практически всякий мятеж являлся актом политическим, независимо от того, имел ли он целью смену субъектов власти или диктовался сугубо корпоративными нуждами солдат. Важно подчеркнуть, что череда военных переворотов и солдатских мятежей в истории Римской империи была бы, наверное, невозможна без тех «мятежных традиций», которые складывались в Риме начиная с раннереспубликанского времени. Эта потенциальная «мятежность» войск, наряду с прочими факторами, диктовала особый модус взаимоотношений императора и армии, который включал и такой элемент, как патронатно-клиентские связи. Деполитизация армии даже при желании властей была недостижима, и важно было принять меры, чтобы армия как политическая сила была полностью на стороне императора[845].

Глава IX

Войсковая клиентела в позднереспубликанском и императорском Риме (к вопросу о характере отношений между императором и армией)

По справедливому замечанию Р. Сэллера, «патрональные язык и идеология пронизывали римское общество»[846]. Действительно, исследования последнего времени показывают, что отношения и идеология патроната-клиентелы – феномена, в известной степени чуждого социокультурному опыту греков, – имели центральное значение для социокультурной и потестарной практики римлян, составляя неотъемлемую часть их общественного бытия и самосознания[847]. По словам Э. Уоллас-Хэдрилла, патронат для социально-политических структур и идеологии римского общества был столь же значим, как феодализм для социальной системы Средневековья, конституируя определяющие социальные взаимосвязи между правителями и подвластными, выступая в качестве одного из ключевых механизмов социальной интеграции и осуществления власти[848]. В изучении всеохватывающей системы патронатно-клиентских связей невозможно и недопустимо отделять объективно существовавшие отношения и структуры от ценностных представлений и идеологии, ибо для римлян их реальный мир формировался их взглядами на прошлое и теми их идеалами, которые показывали, каким он должен быть[849]. Конкурируя или взаимодействуя с другими социальными и властными механизмами, система патроната-клиентелы была подвижной и динамичной, благодаря чему она могла адаптироваться к меняющимся историческим условиям и оставаться эффективной на протяжении столетий[850]. В конце республики наряду с переживавшей кризис традиционной (плюралистической по своему характеру) системой