н. э.). «Всякую толпу, – говорит римский полководец, – легко совратить и увлечь, на что угодно, потому что со всякой толпой бывает то же, что и с морем. По природе своей безобидное для моряков и спокойное, море всякий раз, как забушует ветер, само получает свойства ветров, на нем свирепствующих. Так и толпа всегда проявляет те самые свойства, какими отличаются вожаки ее и советчики» (пер. Ф.Г. Мищенко)[820]. По словам Тацита, толпа всегда нуждается в руководителях, ибо без них она безрассудна, труслива и тупа (Hist. IV. 37. 1: vulgus sine rectore praeceps pavidum socors; cp.: Ann. I. 29. 3)[821]. В свою очередь, инициаторы мятежа также нуждаются в толпе, как видно из замечания Вегеция: «Никогда вся масса по единодушному решению не нарушает порядка, но она подстрекается немногими, которые надеются на безнаказанность за свои пороки и преступления, в случае если их вину разделят многие»[822]. В этом пассаже выражено и другое типичное для древних авторов убеждение: заговоры и мятежи всегда затеваются людьми порочными, которые руководствуются исключительно низменными, корыстными мотивами. Соответственно, там, где у римских историков даются индивидуальные характеристики зачинщиков и вождей мятежа, их изначальная порочность подчеркивается либо прямым текстом, либо выразительными деталями и намеками, общей тональностью и структурой повествования. Так, воины, поднявшие в Сукроне мятеж против Сципиона, вручили, по свидетельству Ливия (XXVIII. 24. 13–14), власть простым солдатам Г. Альбию и Г. Атрию, которые дерзнули даже присвоить себе знаки магистратской власти: фации и топоры[823]. Если верить римскому историку, эти солдаты не были даже собственно римлянами: Альбий происходил из Кал в Кампании, а Атрий был умбрийцем. Последний же, как говорится в речи Сципиона, вообще чуть ли не торговец при войске (дословно: semilixa – полумаркитант), да и само его имя, как отмечает оратор, звучит зловеще: оно образовано от прилагательного ater – черный, зловещий (XXVIII. 28. 4).

Исключительно яркие образы зачинщиков создает Тацит, которого вообще отличает особое внимание к роли этих людей в подготовке и развитии солдатских выступлений[824]. Это прежде всего gregarius miles Перценний, бывший предводитель театральных клакеров, бойкий на язык и умевший благодаря своему театральному опыту распалять сборища[825]. Cобирая вокруг себя людей бесхитростных, неустойчивых и недовольных, он, как умелый демагог, агитировал их в ночных разговорах, выступал с речами, словно в народном собрании (velut contiabundus), готовил себе помощников, seditionis ministri (Tac. Ann. I. 17. 1). Другой зачинщик мятежа в паннонских легионах, солдат Вибулен, изображен Тацитом как искуснейший, коварный провокатор, не останавливающийся перед самой наглой ложью, умеющий выбрать и нужный момент, и соответствующий настроению воинов стиль выступления, чтобы возбудить в них ненависть к военачальникам (Tac. Ann. I. 22–23). Упоминая других зачинщиков, Тацит конкретизирует те мотивы, которыми определялись их действия. Так, всяческие обвинения на назначенных Отоном военачальников возводили, по словам римского историка, те, кто был трус в душе, но боек на язык, а в первую очередь убийцы Гальбы, которых содеянное преступление и страх лишали уверенности, побуждая рьяно стремиться к беспорядкам (Hist. II. 23). Еще ранее Отон для подготовки мятежа преторианцев против Гальбы использовал в качестве подстрекателей двух солдат (точнее, тессерария и опциона), Барбия Прокула и Ветурия, у которых были сугубо личные причины для недовольства Гальбой, и Тацит констатирует, что фактически эти двое добились того, что империя перешла из одних рук в другие (Hist. I. 25). Политические амбиции (Tac. Hist. I. 5; 55; Suet. Otho. 1. 2; cp.: SC de Cn. Pisone patre. 45–49), личные обиды, страх перед наказанием за совершенные преступления (Tac. Hist. I. 53) или врожденная моральная негодность (Tac. Hist. I. 60; B. Afr. 54) в обстановке смуты и гражданской войны могли сделать зачинщиками измены и мятежа также и офицеров или даже высоких военных начальников[826]. И вообще, как замечает Тацит, в такие времена даже один человек может сделать очень многое, если он дерзок и решителен, подобно центуриону Клавдию Фавентину, который сумел склонить к измене весь мизенский флот (Hist. III. 57. 1). Дион Кассий (LXXX [LXXIX]. 7. 3–4) в рассказе о правлении Гелиогабала приводит примеры попыток поднять среди солдат мятежи, указывая, что их зачинщиками были сын центуриона, какой-то валяльщик шерсти, частный гражданин и многие другие, как будто отважиться на восстание было делом совсем простым, ибо желающих сделать это воодушевляло то, что немало людей достигли высшей власти вопреки надеждам и собственным достоинствам.

Несмотря на то что античные историки абсолютизируют значение морально-психологического фактора в поведении зачинщиков мятежа, следует все же признать, что позиция и деятельность auctores seditionis имела определяющее значение на всех стадиях развития мятежа, в особенности при его назревании и подготовке, когда нужно было преодолеть страх перед властью военачальников и инерцию привычного повиновения, то колебание между своеволием и покорностью (diversitas licentiae patientiaeque), которое отмечает в одном месте Тацит (Hist. IV. 27. 3); когда, по его же словам, на последнее злодеяние готовы были немногие, сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все (Hist. I. 28. 2). Как правило, мятеж вызревал и подготавливался исподволь. В условиях, когда командирам вменялось в обязанность тщательно следить за поведением солдат во вверенных им подразделениях[827], агитация среди солдат осуществлялась строго конспиративно, часто по ночам[828]. Одним из средств, используемых зачинщиками, чтобы возбудить в рядах войска мятежные настроения и готовность к выступлению, было распространение различных слухов, часто ложных, которым простые воины склонны были простодушно доверять[829]. Для агитации могли использоваться и тайно подбрасываемые в лагерь прокламации или подложные письма[830]. Чтобы привлечь на свою сторону другие войсковые части и обеспечить координацию действий, мятежники посылали своих представителей в соседние гарнизоны и провинции для переговоров (Tac. Ann. I. 22. 1; 36.1; Suet. Galba. 16. 2). В интересах солидарных действий солдаты могли даже отказаться от обычного соперничества между легионами, объединиться и пресечь конфликты в своей среде (Tac. Ann. I. 18. 2; 23. 5; cp.: Caes. B. civ. I. 20).

Говоря о конкретной роли предводителей мятежа и специфических формах его протекания, нельзя не обратить внимания на одну существенную и весьма характерную именно для римской армии традицию, которая проявлялась также и во время солдатских восстаний и о которой речь шла выше (глава VII). Это – традиция самоуправления и самоорганизации рядовых легионеров[831]. Как мы видели выше, именно от солдатской сходки как органа, выражающего суверенную волю воинского коллектива (он в некоторых случаях фактически брал на себя функции народного собрания),