class="a">[809], через которую понятия воинского долга и повиновения военачальнику обретали свои сущностные основы в религиозно-сакральной сфере[810]. Поэтому любые мятежные действия означали нарушение как самой присяги, центральным пунктом которой было обязательство повиноваться командующему (Polyb. VI. 21. 1; Dion. Hal. Ant. Rom. VI. 45. 1; X. 18. 2; XI. 43. 2), так и религиозных уз и норм военной жизни[811]. По традиционным римским представлениям, отказ воинов повиноваться власти полководца расценивался как нечестие, преступление против богов и освященного ими воинского порядка – contra fas disciplinae (Tac. Ann. I. 19. 3; cp.: Liv. II. 32. 2; XXVIII. 27. 4 et 12; SHA. Avid. Cass. 4. 9). Как показывают некоторые эпизоды, такого рода представления не были чужды и самим римским солдатам (см. главу XIII). Если во время военного мятежа изображения императоров срывали с военных значков и штандартов, это означало открытое выступление против данных правителей (см., например: Tac. Hist. I. 41; 55; 56; III. 13; 31; Plut. Galba. 22; 28; Dio Cass. LXIII. 25. 1; LXV. 10. 3; Hdn. VIII. 5. 9)[812].

Что касается интерпретации сущности и причин солдатского мятежа в литературных источниках, то напрасно было бы искать у античных писателей каких-либо реалистических и взвешенных оценок. В абсолютном большинстве описаний безраздельно доминируют сугубо морализаторские суждения и всячески подчеркиваются анархически-оргиастические аспекты seditio, что объясняется как консервативно-аристократическими взглядами римских историков и опытом гражданских войн в Римском государстве, так и спецификой античного понимания исторического процесса и задач историописания[813]. Весьма показательно, что в поведении мятежных войск античные писатели акцентируют прежде всего иррационально-стихийную сторону, используя для этого понятийный ряд, относящийся к сфере катастроф (ср., например, Vell. Pat. II. 125. 4: incendium militaris tumultus) или социально-психологической патологии: безумие и безрассудство (amentia, vecordia, rabies; ср. особенно Tac. Ann. I. 39. 6: fatalis rabies, «роковое безумие»), ярость (furor), чума и зараза (contagio, contactus). Мятежные настроения оказываются, как правило, в высшей степени заразительными (Tac. Hist. I. 9; 26; III. 11), и если мятеж охватывает большинство воинов, к нему присоединяются и все прочие[814]. Судя по начальным словам рассказа Тацита о мятеже паннонских легионов, не столько даже солдаты поднимают мятеж, сколько этот последний, подобно заразной болезни, охватывает войско[815]. Поэтому предупредить распространение мятежа могли в первую очередь меры по рассредоточению войсковых контингентов или их использование против внешнего врага (Tac. Hist. I. 9).

Cоответственно, главные факторы и мотивы солдатского бунта, по мнению большинства древних авторов, коренятся в порочных склонностях, органически присущих солдатской массе в целом (Tac. Hist. I. 6: ingens novis rebus materia; cp.: Hdn. VI. 8. 4), в особенности же ее худшей в моральном отношении части. Характерное в этом плане суждение принадлежит Вегецию: «Иногда войско, собранное из разных мест, поднимает мятеж… По большей части это делают те, которые на своих стоянках жили долго в покое и роскоши. Непривычные к суровому образу жизни, ненавидя труд… кроме того боясь сражений, так как уже раньше они уклонялись от военных упражнений, они теперь прибегают к такой дерзости» (III. 4. Пер. С.П. Кондратьева; ср.: Tac. Ann. I. 31. 4). Вряд ли правомерно относить эту характеристику только к позднеримской армии, ибо аналогичные высказывания являются «общим местом» и у авторов раннеимператорского времени, которые, как мы видели выше (см. главу III), также подчеркивают всевозможные пороки солдат, порождающие склонность к мятежу и усугубляющиеся заискиванием и потворством со стороны военачальников. Среди соответствующих качеств фигурируют: «ненасытная страсть к беспорядкам» (profunda confundendi cupiditas – Vell. Pat. II. 125. 1; cp. Tac. Ann. I. 16. 1: licentia turbarum), своеволие, стремление к роскоши и праздности, привычка к распущенности и отвращение к трудам, алчность, непослушание, желание бунтовать, помыкать властями, грабить, ввязываться в беспорядки и гражданские войны в надежде на добычу[816]. Более конкретные причины и мотивы солдатских возмущений если и называются в литературных источниках, то обычно не удостаиваются сколько-нибудь подробного анализа либо девальвируются самим способом их изложения, как например, у Тацита, у которого причины солдатского недовольства называются в речи зачинщика мятежа солдата Перценния, характеризуемого весьма нелицеприятным образом[817]. Среди таких причин фигурируют усталость от войны, не выплаченные вовремя жалованье и наградные (как например, в мятеже войск Цезаря в 47 г. до н. э.), переутомление от работ[818]или даже неправильно, с точки зрения солдат, выбранное место для лагеря (SHA.S. Sev. 8. 9). Но по сути дела в числе главных причин оказываются все те же алчность и своеволие воинов.

Войско, восстающее против власти полководца и командиров, против заповедей дисциплины, в глазах античных историков превращается из слаженной военной машины, подчиненной единой воле, в свою противоположность – толпу, чернь (vulgus), которой управляют низменные инстинкты и иррациональные импульсы, которой манипулируют бессовестные демагоги, инициирующие и возглавляющие мятеж. В такой ситуации, по словам Ливия, «все вершат солдатская прихоть и произвол, а не военные установления, не дисциплина и распоряжения начальства»[819](пер. М.Е. Сергеенко). Разнузданная солдатчина торжествует, словно справляя зловещие «Сатурналии». Привычный, освященный законами и богами порядок полностью опрокидывается, резко и непредсказуемо меняются все стереотипы обычного поведения: полководца встречает не торжественный строй, блистающий знаменами и знаками отличия, но безобразно неряшливые, готовые к неповиновению легионы; вместо приветствия в его адрес звучат угрозы; вместо парадов и воинских сходок устраиваются стихийные собрания, ночные сборища и шумные попойки; дезертиры и преступники освобождаются из тюрем; не командующий назначает офицеров, но сами мятежные солдаты выбирают их из своей среды и даже облекают своих избранников высшей властью, присваивая им соответствующие знаки отличия; воины, а не полководец, вершат суд; оружие, предназначенное врагу, обращается против командиров и соратников; и даже воинские святыни, легионный орел и знамена, не могут остановить нечестивого убийства. Такая картина есть, конечно, условное обобщение. Ясно, однако, что солдатский мятеж, с точки зрения норм, традиционных римских устоев и моральных ценностей, независимо от его масштабов и конкретных обстоятельств, истинных намерений и целей участников, однозначно предстает как тотальная ситуация «вне закона».

Чреватая огромными опасностями для государства, эта ситуация предполагала самые крутые и беспощадные меры со стороны власти, прежде всего по отношению к зачинщикам и предводителям мятежа. Отношение античных авторов к этим последним, пожалуй, еще более неприязненное, чем к мятежной солдатской толпе: для них auctores seditionis – прежде всего главари толпы, не заслуживающие ни одного доброго слова. Характерна в этом плане мысль, которую Полибий вкладывает в речь Сципиона, обращенную к войску, собранному по случаю расправы с зачинщиками мятежа в Испании (206 г. до