кажется, и на Божий-то свет явились за канцелярским столом; за ними же присуждено им встретить первые дни молодости и гнуть спины до тех пор, пока кормилица-служанка не откажется от своего детища. История этого типа недолга, воспоминания неразнообразны: отец был такой же, как сын, испитой бедняк, вместо лохмотьев бесформенных облеченный в форменный виц-мундир, работавший, при случае пивший и, умирая, оставивший в наследство сыну приятную перспективу – идти по проторенной дороге. Единственная возможность труда этого типа – служба; она дает средства: при случае – напиться пьяным, всегда голодать, но с голоду, пожалуй, и не умереть; требует же от детища немного: двенадцатичасовой работы в сутки, в помещениях хуже острожных.

Выгнанные из службы «их благородия» переносят свою полезную деятельность в Разуваи, Дерябы, Гуляи, где жмутся день и ночь, чаще всего получая подзатыльники, но иногда и стаканы зелена вина. Такая карьера начинается обыкновенно лет под сорок и продолжается до глубокой старости, если только в один прекрасный день, около той же самой Дерябы, не найдут похолодевший труп опойцы, распотрошенного не свезут на полицейской лошади и не скинут с крепким словом в наскоро вырытую могилу.

«Их благородия» женятся и посягают. Семьищи у них, как назло, всегда бывают преогромные. Чем кормятся эти семьи – Бог весть. Ручаться можно только за одно: часть детей достигнет зрелого возраста, мужское поколение пополнит убыль изгнанных отцов и сделается тоже «их благородиями», женское – отчасти воспроизведет в свет новые расы «их благородий», отчасти возьмет желтые билеты и пристанет к «гулящим». Случается так, что «их благородия», в качестве чина, при исполнении своих обязанностей встречаются лицом к лицу со своими сестрами или дочерьми, за дебоши приведенными из «веселых приютов». Я бывал при таких сценах: ничего, ругаются иногда.

Зачем родятся «их благородия»? Вопрос до крайности интересный, но к веселым мыслям едва ли приводящий.

Каждому следователю приводится часто иметь дело с «их благородиями», потому большинство прошений, кляуз, фальшивых расписок, паспортов их рук дела, народ на это дошлый, хлеб насущный в том их скрывается.

Мне в особенности памятен один из их благородий, некто Сократ Васильевич Сперанский, его знает стар и млад. Если вас когда-нибудь судьба занесет в нашу глушь, то, наверное, и вы познакомитесь с Сократом Премудрым (так прозвали Сперанского). В первый же день вашего приезда подойдет к вам господин лет за пятьдесят, небритый, с дерзко-плутоватой физиономией, в странном костюме, но непременно с знаком благородства на околыше и, с достоинством отсалютовав вам, скажет:

– Ограбленному своими богатыми родственниками, с поноровкою губернского начальства, титулярному советнику Сократу Васильевичу Сперанскому, милостыньку Христа ради, великодушный незнакомец, учинить соблаговолите!

Это самый и есть Сократ Премудрый.

Я сказал, что Сократ Премудрый одевался странно. Частию по нищете своей, частию и из желания шокировать тонкие нервы губернского начальства, Премудрый из своего убогого гардероба строит удивительные вещи: например, вы можете его встретить иной раз в истасканном, двадцатых годов, виц-мундир с фалдочками, в крестьянской рубахе, портках, лаптях и допотопной треуголке, в другой раз достанет кафтанишко рваный-прерваный, сапоги такие же, наденет их на палку, да босиком по улицам городка и шествует. В костюме Сократа Премудрого было одно только постоянство – знак благородства: что бы ни надел Сократ, а уж непременно на нем или фуражка с кокардою, или треуголка…

– Дабы ведала вся тварь земная, что есть я благородный человек!

Чем фантастичнее был костюм на Сократе Премудром, тем он больше любил показывать себя в тех местах, где по преимуществу пребывает квинтэссенция губернской администрации: около губернского дома, присутственных мест. Если, несмотря на странность костюма, представители начальства не обращают внимания на Сократа, так он канты жалобные начнет тянуть.

Губернское начальство крепко серчало на Сократа Премудрого. Да и как не серчать? Бывало, у их превосходительства гости на балконе соберутся: барышни, барыни, львы губернские; благодушествуют, чаи распивают, приятными разговорами занимаются, сами их превосходительство счастье и радость вокруг себя льют, а тут откуда ни возьмется в своем невыразимом одеянии Сократ Премудрый, встанет вперед балконом и начнет:

– Прекрасные дамы и кавалеры! Снизойдите с высот своего величия и удостойте милостынею злосчастного, во грехах погибающих титулярного советника Сократа Васильевич Сперанского, ограбленного своими богатыми родственниками, с поноровкою здешнего губернского начальства!

Ну и в раж придет губернское начальство, отдаст тотчас же приказ строгий, явятся архаровцы и повлекут раба Божия Сократа Премудрого в кутузку, а раб Божий на всю улицу реветь начнет:

– Прекрасные дамы и кавалеры! Призываю во свидетельство вас, как слуги тьмы Сократа Сперанского в преисподнюю влекут!

Скандал. Губернское начальство ажитировано.

Продержат Сократа Премудрого в кутузке дня три, четыре, а иногда и больше, но он не унывает: насчет заушенья и посеканции пройтись нельзя, человек благородный – выпустят же когда-нибудь. Выпустят. Сократ Премудрый и старается где-нибудь в публике поймать их превосходительство, да прямо в ноги и бухнет.

– Отец всех злосчастных! Прими благодарение и от Сократа Сперанского за то, что покормил его гладного и дал кров ему, не имеющему, где главу свою преклонить.

Но на этом Сократ Премудрый не остановится. Пойдет в чертоги губернаторские. Если приказ отдан не пускать его пред светлые очи, так он ляжет на полу, да и ни с места, его выносить, а он кричать, его в шею бить, а он еще пуще кричать. Проймет наконец высокого сановника, выйдет тот, спросит Сократа Премудрого, что ему нужно.

– К твоей неизреченной мудрости и справедливости прибегаю! – скажет Сократ и бумагу подаст.

– Это что?

– Нижайшее прошение раба твоего.

– О чем?

– О нанесении тяжкого оскорбления титулярному советнику Сократу Васильевичу Сперанскому, по приказанию действительного статского советника (имярек губернатора) в присутствии благородных свидетелей таких-то (имярек присутствующих на балконе), двадцать девятого мая сего года.

Ну, начальство и еще больше вскипятит (потому разве подобает шутить с начальством?) и опять мукам предаст Премудрого.

Услыхал Сократ Премудрый, что в Н. некие, значительного ранга особы изволили прибыть. Отправился Премудрый в Н. по образу пешего хождения, с жалобой на губернское начальство, настиг он где-то особ, пал пред ними на колени и прошение подал; одна из особ приняла прошение, передала кому следует и, не сказав ни слова просителю, продолжала, купно с другой особой, шествовать дальше. Не успели особы десяти шагов сделать, как Премудрый, приподнявшись с колен, возопил глазом великим:

– Не надейтесь на князи людские!

Подхватили снова архаровцы Сократа Премудрого и повлекли, на этот раз в острог, где и продержали месяца два, но опять-таки без дальнейших последствий: то есть переслали его по этапу в место жительства,