А та продолжала скалиться. Сережа продолжал плакать. Он начал медленно, как фотопленка, проявляться в ее руках.

— Не отдам! — крикнула я и бросилась к окну. — Не трогай его! Убирайся вон!

Я оттолкнула Адель. Она врезалась в туалетный столик. Раздался звон разбитого стекла. Вниз посыпались банки и склянки. Я вскочила на подоконник и выхватила Сережу из рук беды.

— Пошла вон, тварь! Не боюсь тебя! — я ударила ее ногой в живот.

Она молча упала вниз, хохоча. И этот смех был похож на воронье карканье.

— Не бойся, мой маленький! Мама здесь. Мама рядом, — я прижала Сережу к себе.

А он смотрел на меня голубыми глазками и улыбался. Он с рождения всегда был такой улыбчивый, пока в наш дом не пришла беда. Я посмотрела вниз. Беда, как огромный паук, быстро карабкалась по стене дома. Черные лохмотья развивались на ветру, как крылья демона. Еще немного, и она будет здесь, в комнате.

— Ты его не получишь! — закричала я. — Больше никогда!

— Боже мой! Господи! Ты сошла с ума! Сейчас вывалишься! — Адель вцепилась в меня мертвой хваткой и стащила с подоконника.

— Осторожно! — закричала я. — Ты навредишь Сереже!

— Его здесь нет! Надя, здесь только мы с тобой!

— Врешь ты все, дура! — я покрепче обхватила сыночка, чтобы он не вывалился из одеяла, и бросилась к кровати.

Беда вернется, знаю. Но у меня есть план. Я полезла под кровать, осторожно держа сыночка в руках.

— Боже мой, что ты делаешь? — Адель полезла за мной под кровать и схватила меня за ногу.

— Отпусти! — заорала я. — Отпусти! Я ударю ребенка об остов кровати из-за тебя. Дура! Идиотка! Проститутка!

Адель сжала зубы и молча вытянула меня за ногу из-под кровати. Оседлала меня, не давая двинуться, и влепила пощечину. И еще одну. И еще.

— Больно! Перестань! — я пыталась увернуться.

Сережа исчез. Мы остались с ней вдвоем.

— Сколько людей в комнате? — заорала она и ударила меня по лицу.

— Перестань!

— Сколько людей в комнате сейчас? Отвечай мне!

— Двое нас. Ты и я. Отстань! Отпусти!

Она сползла с меня на ковер. Я села и прижалась спиной к кровати. Щеки горели от ударов.

— Иди ты в задницу! Я так не пугалась лет с двенадцати, наверное, — она вдруг заплакала навзрыд. — Отчима моего «белка» накрыла. Допился, гнида, до того, что глюки у него были, как у тебя. Мать медсестрой работала в больнице сутки через трое. Он при ней не бухал. Понимал, тварь, что нельзя. А когда она уходила на сутки, так сразу нажирался. И на меня бросался. Придушить хотел. У него в Афгане кукуха поехала. Он кричал, что я — душманская подстилка. И через меня они его достать хотят. Половину детства в подвале провела. Глаза у него стеклянные были. Вот как у тебя сейчас.

— Что мне делать? — я тихо заплакала.

Всё. Дошла до точки. Схожу с ума. Одна. В полной безысходности. Мне бы сейчас подошло это — сойти с ума, ничего не понимать и жить в мире грёз. Но что будет с моим сыночком?

— Никто твоего ребёнка не отберет. Слышишь меня? — Адель схватила меня обеими руками за щеки, повернула мою голову к себе и раздельно, почти по слогам, произнесла: — Еще раз. Никто. Не отберет. Твоего. Сына.

— Но ты же хочешь быть с Димой? Иначе зачем это всё, Адель?

— Ты не обращала внимания, что с мужчинами почти никогда не можешь быть сама собой?

— А при чем здесь это?

— Нет, ты просто задумайся, Надя, вот ты когда с Димой или без него, ты один и тот же человек?

— Нет, — ответила я после паузы. — Но у меня всё связано с сыном. Приходится притворяться.

— У всех женщин с чем-то связано. Если ты женщина, то тебе нужно все время играть роль. Быть именно такой, какой они хотят тебя видеть. А хотят они, чтобы мы подстраивались под их желания: сексуальные, бытовые, социальные, карьерные. Я устала подстраиваться. Мой отчим всем рассказывал, что нас с мамой подобрал на помойке. Мой папа ушел к другой женщине, когда мне было восемь. И еще и кучу долгов оставил. Мать пыталась выжить, как могла. У нее не получалось. И тут пришел благодетель — мой отчим. Он военный был и любил, когда все по струнке ходили. Хочешь сытую жизнь? Делай, как он велит. Одевайся, как он считает правильным. Веди себя так, как он приказывает. Ты — дура, а он умный. Так и с Платоном. Этот изнеженный мальчик из богемы искал музу. И мне пришлось придуриваться. Все время в себе что-то менять. Быть музой, нимфой, интересной собеседницей, домашним психологом. А я меняться не хочу, потому что всё в себе люблю. Не хочу увеличивать губы, грудь, попу, интеллект и знания об искусстве. Только зарплату… ну и летний отпуск! Я не муза и не лунный свет. Не фея. Я не хочу подстраиваться. Мне было противно играть эту роль, но иначе я бы не вырвалась из нищеты и зависимости от отчима. Платон — он хороший в понимании многих женщин. Потому что уважает женщин, дает всё, что хочешь. Но он не для меня. Знаешь, как я его взяла?

— Как?

— Я просто услышала, что он помешан на картине «Золотая Адель» и вызубрила наизусть всю критику о ней. Мне нужно было выжить. А ему нужна была муза. Я потом помогла ему с бизнесом, чтобы не чувствовать себя паразиткой. И на этом всё. Моя роль жены закончилась. Потому что внутри я — брутальный мужик, который не хочет ни под кого подстраиваться.

— Неужели ты его совсем не любила? — спросила я.

— Нет, — покачала головой она. — Я любила ту жизнь, что он мне давал. Те возможности. Но в браке с Платоном я все время думала: «Господи, пошли мне красивого мужика с интеллектом таракана, который хочет жрать и сношаться». Все эти мальчики с тонкой и ранимой душой изнасиловали мне весь мозг. И бог меня услышал. Послал твоего мужа. Извини за прямоту! Без обид!

— Значит, тебе Дима нужен был только для секса?

— Не только, — пожала плечами она.

16 глава. Правило номер девять: не бойся просить помощи

— Ребенок. Вот что мне нужно было от Димона, — Адель встала, скинула халат, натянула джинсы, свитер и села рядом со мной.

В такой одежде она и впрямь была похожа на мужчину. Сухопарая, поджарая, длинноногая и узкобедрая, как русская борзая.

— Почему