— Та ой! Просто немножко простыла. Потому что снаружи такой зусман, то есть холод! А мне мама говорила: «Не раздвигай широко ноги, иначе простудишься». Так я сижу и думаю: шо мне нужно больше? Горячий чай или горячий мущина, шобы хорошенько пропотеть? Жду тебя. Только не вздумай мине садиться за руль, имея настроение в клочках сэрдца! Возьми такси. Я сейчас тебе закажу!

— Да нет, я доеду тихо и спокойно. Обещаю!

— Ой, шо мне с тобой делать, шкильда? Через твое упрямство я вся в кусках и имею черную жизнь. Ехай постепенно! На цырлах. То есть, на цыпочках. Слышишь?

— Да, Виолочка, — я завела мотор.

Соломоновна ждала меня у подъезда. Едва я припарковалась во дворе, она бросилась ко мне, поцеловала и ущипнула за щеку:

— Ой, если бы ты не доехала и разбилась по дороге, я бы тебя убила! В такую метель вся заплаканная и расстроенная. И расхристанная, как босячка! Где твой шарфик? Шо это за голая шея? Посмотрите, она меня хочет убить посреди полного здоровья, эта бандитка! — Виола потащила меня в подъезд.

Дома Соломоновна сначала напоила меня чаем с медом, а потом насильно накормила бутербродами с красной икрой.

— Ешь молча, я тебе сказала! И по системе быкицер, то есть быстро. Как чувствовала: оставила в холодильнике икру и не доела. Это наследство от генерала. Он ее здесь метал.

— Что значит: наследство? — я попыталась положить бутерброд на тарелку, но Соломоновна схватила меня за руку и силой всунула бутерброд мне в рот.

— Только не говори мне, что ты с ним рассталась, Виола! Я как раз приехала просить у него помощи, — с набитым ртом промычала я.

— Шкильда, я тебя, конечно, уматерила. В том смысле, шо ты мне дочь. Но у мине такое впечатление, шо где-то я что-то недоглядела. И ты мне родная по крови. Потому что у тебя таки еврейское счастье! С этим счастьем можно спокойно и постепенно прыгать с крыши — в жизни не разобьёшься. Я с генералом рассталась как раз вчера. Он, конечно, мущинка солидный. Вежливый до поноса. И у него гелд, то есть, деньги, сильно жмет карман. Но ты ж знаешь, шкильда, шо я всегда заранее рассматриваю тазобедренную композицию. Так она у него смотрелась таки хорошо, когда он был одет. Но кто ж знал, шо его флейта без футляру совершено расстроена и давно трэснула? Вместо того, шобы мне исполнять симфонию Моцарта, или в крайнем случае «Семь сорок», он мне на этой флейте сыграл кадиш, то есть поминальную молитву.

— То есть, он вообще… никак? — осторожно поинтересовалась я.

— А я за шо? — она возмущенно закатила глаза. — Вместо мощного аккорда мы репетировали гаммы одной рукой и в полдыхания. Лови ушами моих слов: в нашей синагоге давно не было такого шмона, как он устроил мне. А у меня же темперамент! Мне же нужен мущинка, а не пара пустяков.

— Ну все, тогда выхода нет вообще, — на меня накатила такая усталость, что не было сил даже плакать.

Я наклонилась и ткнулась лбом в стол.

— Па-да-жжи, шкильда, не гони волну! Это еще не шторм. Я знаю, к кому бечь впереди тротуара. К армянскому Кутуньо.

— Ничего ты не знаешь, Виолочка. Не могу я к нему обратиться.

Я рассказала ей все: и про поездку в Сочи, и про Димона, и про Адель.

Соломоновна хваталась за голову, кричала, плакала и нервно подбрасывала грудь, ухватившись за нее обеими руками. Когда я замолчала, она сказала:

— Так, я знаю, шо делать. Давай мне телефон Мамикона. Ты к нему обратиться не можешь, а я таки да. Ты помнишь, за шо я тебе сказала среди там, на выставке? Если он тебе не нужен, так его возьму я.

— Но… — я осеклась.

Как мне сказать Виоле, что если Мамикон запал на меня, то, возможно, не захочет быть с ней? Но она сразу поняла, о чем речь, и усмехнулась:

— Ха! Я тебя умоляю! Скажи мне, шо делает голодный человек, когда у него на глазах съели всю жареную курвицу? Так я имею тебе сказать: он грызет косточки. Так было с тобой и со мной. Потому что на меня он сразу сделал стойку, как борзая собака на кролика, но я ему дала понять, шо у меня сейчас кто-то другой танцует с серьёзными намерениями. И шо ему оставалось делать? Только упасть на твои кости. И на этих костях с тобой он таки строил из себя агицен паровоз, то есть, очень важного человека, который что-то имеет решать. А у меня будет, как шмындрик, то есть, маленький такой поц. Я ему покажу такой заманухис, — она снова подбросила грудь, — то есть выгодное предложение, шо он глазами упадет на пол. У него через меня сложится впечатление по всему телу. Так шо давай мне его номер телефона. Этот Кутуньо из Еревана имеет такие концы, шо твоему босяку эти концы пригодятся при заказе гроба. Буду лечить твою жизнь, шобы разным желающим у штанах не нашлось больше места среди тебя делать гармидер, то есть, бардак. А я тебе завсегда говорила, шо твой муж — это такой босяк, шо если бы его папа увидел заранее, шо вырастет, то он бы кончил на стенку, а мама на всякий случай все равно сбегала бы на аборт.

— Виолочка, я так боюсь, что он у меня заберет ребёнка! Я с ума сойду!

— Мурмулэточка моя, даже не думай за это! И для того, чтобы сойти с ума, можно было придумать что-то дешевле, чем ходить взамужи. Не делай мне здесь мадам Каренину и не беги впереди паровоза. Шо ты его слушаешь? Он может забрать у тебя ребёнка? Он может забрать только вчерашний снег. И цурэс, то есть, неприятности на свою голову. Я ему такое сделаю, шо он будет бежать и кричать: «Мама-мамочка, роди меня обратно!»

Она позвонила Мамикону.

— Соломоновна… — начала было я.

— Ша! Закрой рот с той стороны! — решительно заткнула меня Виола. — Дай мне ему рассказать, шобы он сделал себе мнение.

Она немного подождала.

— Так, он не отвечает. Ничего. Я ему потом дозвонюсь. Пусть еще немножко походит живой.

— Я тогда поеду, Виолочка. Нужно Платону дать мой загранпаспорт и документы Сережи.

— Ехай, моя рыба золотая! — Соломоновна обняла меня и прижала к груди. — Усё будет самый цимес! Это я тебе говорю! — она подняла указательный палец.

Платон

Надя приехала на работу после полудня. Заплаканная, растерянная, бледная. Долго