у которого начались какие-то проблемы с почками, а потом, толкнув входную дверь, оказалась на улице. Мимо промчалась пара машин, стремясь проскочить на зеленый сигнал светофора на углу. Небо было чистым и бледно-голубым, без единого облачка – когда на уме другие мысли, его обычно и не замечаешь.

Я снова проверила новости. Прошел уже почти час, что было довольно неплохо. Первые несколько дней я обновляла страничку каждые пару минут, делая это не только днем, но и глубокой ночью.

С той ночи у Горацио у меня начались проблемы со сном. Когда я закрывала глаза, то видела лицо мантикоры и ее разинутую пасть; слышала крики Горацио; чувствовала жар пламени, который в конце концов поглотил весь дом. Иногда у меня сводило живот, так как до сих пор казалось, что от моей одежды и волос доносится едкий запах дыма. У меня возникало впечатление, что все повторяется вновь и вновь, а я по-прежнему за этим наблюдаю. В груди начинало бешено колотиться сердце. Время от времени я понимала, что размахиваю руками, пытаясь разогнать окружившие меня видения, будто это был всего лишь пар. Я раз за разом проживала эти события, то ругаясь из-за этого, то умоляя себя саму позабыть о них. Однажды я проснулась от кошмара. Мне показалось, что кто-то крадется по заднему двору, но, включив свет и выглянув в окно, я увидела, как во тьме исчезает енот. И в ту ночь больше не спала.

Но небо не обрушилось, а это уже было неплохо.

Трагичные новости были написаны скупыми фразами: пожар в расположенном где-то на отшибе комплексе унес жизни миллиардера-затворника и других людей. О существах не было сказано ни слова. Они покинули тюрьму Горацио и просто растворились в ночи. Проводя время в тишине, я каждую минуту в глубине души ждала, что в дверь постучат: полиция, журналисты, Феллы, Горацио собственной персоной, жаждущий платы или отмщения. Никто так и не пришел, и ничто не привлекло внимания общественности, кроме того факта, что как-то уж слишком часто начали пропадать кошки.

Справедливости ради, я предупредила Джейн Гласс и Феллов о том, что произошло. Не знаю, что они сделали с этой информацией, но они наверняка лучше меня могли очистить поместье Горацио от улик, указывающих на существование волшебных созданий. А еще Феллы, по крайней мере отчасти, были виноваты в том, что все произошло именно так, поэтому мне показалось, что будет справедливо, если они тоже этим займутся.

Я позвонила доктору Батисту через три дня после той ночи в «Зверинце». Он принял мое предложение. Ему не мешали деньги, а мне – человек в команде, который знал особенности моего мира и мог выполнять непосильную для меня работу. Кроме того, доктор Батист был отличным ветеринаром.

Когда мы вернулись из «Зверинца», была уже поздняя ночь. На пороге в пакетиках с застежкой-молнией лежали два тщательно завернутых холодных сэндвича с фалафелем, а у Франчески горел свет. Когда мы зашли в дом, свет погас. В ту ночь Мэллорин забралась в постель и проспала двенадцать часов. Зорро свернулся калачиком рядом и не отходил от нее. На следующий день ей пришлось умолять босса не увольнять ее за то, что она хотела спасти мир и поэтому ушла с работы пораньше. Казалось, что жизнь никогда не будет справедлива к Мэллорин, поэтому, чтобы сгладить ситуацию, я сказала ей, что она может жить у меня столько, сколько хочет.

Две недели спустя я побывала на своем первом соревновании по плаванию. В воде Кэрри была другим человеком: изящной, сильной и, самое главное, спокойной. В итоге ее команде чуть-чуть не хватило до победы, зато мы с Кэрри помирились. Это было нетрудно. Некоторых друзей нужно просто поддержать.

Отношения с Грейс налаживались медленнее, и ей было сложнее принять происходящее. Я проводила с ней много времени, помогая все переварить: у нее никак не укладывалось в голове то, что мы делали и видели той ночью. Она знала, что это произошло на самом деле, но полностью поверить в это не могла. Однажды я рассказала Грейс несколько папиных историй, и они, судя по всему, ей помогли. Эти легенды так давно жили внутри, что мне было приятно наконец рассказать их другому человеку, поделиться тем, что определило мою жизнь и будет влиять на нее, вероятно, всегда. В этих рассказах заключалась культура, унаследованная мной от папы, вбирающая и реальные события, и вымышленные. Такой же была и история моей жизни. И теперь она принадлежала не только мне.

Поняла я и кое-что еще. Существовал огромный пласт, о котором мне почти ничего не было известно. Мои родные жили в другой стране, далекой мне и совершенно чужой, на их языке я не говорила, а обычаев не знала. Мне хотелось лучше понять свою культуру, поэтому я стремилась приблизиться к ней. И пускай детям, которых я видела на празднованиях Навруза, все досталось просто так, а мне – нет, я была готова приложить столько усилий, сколько потребуется, и позвонила папиному брату Хамиду, мы поговорили. Он оказался терпеливым и дружелюбным, а еще шутил гораздо лучше, чем мне казалось в нашу последнюю встречу. Хамид немного походил на папу, каким тот был до смерти матери.

– У тебя здесь есть семья, Маржан, – сказал он.

Мне было приятно слышать, как Хамид произносит мое имя. У моего отца был похожий голос.

– Они очень хотят с тобой познакомиться.

– Думаю, я тоже не против.

У меня возникало странное ощущение, когда я думала о далеких лицах, которые толком никогда не получалось разглядеть из-за пикселей, и понимала, что это мои родные. Впервые эта мысль принесла утешение. Казалось, что пропасть между нашими жизнями уменьшилась. Выполнить мои желания все еще было нелегко, но мир немного увеличился, как, возможно, и я.

Странно, но я не испытывала ненависти к Горацио. Мне было его жаль. То, что он создал, потом разрослось, стало больше его самого, и разум Горацио, как, возможно, и любой другой, не смог это вместить. Он потерялся в своем творении.

Я задавалась вопросом, не меняюсь ли и я под воздействием этой безымянной силы. Казалось, что раньше мир был далеко не таким хрупким. Машины, мимо которых я проезжала по дороге на работу, лица детей в школе, даже уют папиного кабинета – все было сделано из сверкающего тончайшего хрусталя, готового разбиться от малейшего прикосновения.

Я глянула на карниз клиники в поисках моего знакомого старого бездомного кота, но его нигде не было видно. Тем не менее я насыпала в его миску немного кошачьего корма, несколько раз встряхнула ее и поставила у двери, зная, что в следующий раз еды уже не будет.

Вернувшись в клинику, я огляделась: возможно, кому-то нужна была моя помощь. В вестибюле царила тишина. Дальше по коридору персонал занимался пациентами. Процедурный кабинет уже убрали и подготовили к следующей операции, какой бы она ни была. Все было в порядке, так что я направилась обратно в кабинет, собираясь заняться домашкой.

Всего через несколько минут раздался стук в дверь. В коридоре стояла доктор Полсон.

– Мы можем поговорить? – спросила она.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – предложила я.

Она улыбнулась и села напротив меня. Под мышкой у нее была тонкая папка, которая совсем не походила на амбулаторную карту. Доктор Полсон посмотрела на нее, а потом на меня.

– Итак, – начала она. – Иногда ты знаешь кого-то годами, а потом, в один прекрасный день, все предстает в ином свете.

Доктор Полсон замолчала и отвела взгляд. Она волновалась и не была уверена в себе. Я, кажется, никогда раньше не видела, чтобы доктор нервничала. Наконец она подняла взгляд и посмотрела прямо на меня.

– Мы с твоим папой… – обронила доктор Полсон, а потом снова надолго умолкла. Я ничего не ответила, тогда она протянула руки ладонями вверх и продолжила: – Ну что ж. Джамшид и я…

Теперь доктор Пи вздохнула с облегчением, и вся ее птичья настороженность, казалось, ослабла, а потом и вовсе улетучилась. Впервые за все время передо мной явились растерянность, одиночество и скорбь. Я сидела, не произнося ни слова, а мир перед глазами снова деформировался и искривлялся. Так происходило всегда, когда менялось то, что я считала незыблемым.

– Мы испытывали чувства друг