– Переживала. Мы оба переживали. А я – до сих пор. Но у нас не было другого источника дохода, а эта работа позволяла мне быть дома с Саритой и детьми, так что… – Он пожал плечами.

– Вы были счастливы?

– Гм, интересный вопрос. – Карем поскреб щетину на подбородке свободной рукой. – Скажем, хороших дней у нас было больше, чем плохих. Может, это и есть счастье?

– Вы ссорились?

– Конечно. – Карем догадался, о чем подумала Гита, поэтому добавил: – Но никогда не дрались. Я ее не бил.

– Но ведь все мужчины время от времени дают волю рукам. Это, в общем-то, и настоящими побоями назвать нельзя.

Карем помолчал.

– Нет, можно, – наконец произнес он. – Не пойми меня неправильно, наша жизнь с Саритой не была идеальной, даже близко. Порой мы больно ранили друг друга, но только словами… Нет, Гита, я ни разу не поднял на нее руку.

– А на детей?

– И на детей. Хотя иногда очень хочется влепить кому-нибудь из них подзатыльник. Меня в детстве не били, но шлепки я время от времени получал, и страх перед наказанием помог мне вырасти нормальным человеком. А эти маленькие деспоты ничего не боятся. Я думаю, можно быть хорошим отцом и шлепать своих детей. Но Сарита мне запретила, взяла с меня обещание, что я их пальцем не трону. И я это обещание держу.

– Я помню, мама тоже могла меня шлепнуть, если я не слушалась. Такое было раз или два. А отец никогда меня не трогал. Зато маму он при мне ударил пару раз. Но от этого я не стала меньше его любить. Не знаю, правильно это с моей стороны или нет.

В последнее время Гиту каждую ночь посещали новые воспоминания. Хотя «посещали» – неверное слово. Это не были внезапные вспышки памяти, удивлявшие ее своим появлением, нет. Каждое из таких воспоминаний она словно извлекала сама откуда-то с дальней полки и разглядывала с невозмутимым узнаванием. Тот единственный раз, когда они с Рамешем, вегетарианцы, попробовали курицу; было вкусно, но главное – это запретное действо словно бы связало их еще крепче. Вечно ускользавшее имя девочки-далит из школы, той самой девочки, которая получила высокую оценку по математике и которую они хором обвинили в мошенничестве. Ее звали Паял. И как они вдвоем с Салони решили избавиться от лобковых волос с помощью просроченного крема для эпиляции «Вит», но невнимательно прочитали инструкцию и чуть не сожгли себе клиторы (а потом еще кожа в паху ужасно зудела, когда волосы начали отрастать). Как отец принес настоящий шоколад на ее день рождения, как делал ей массаж ступней, когда она болела, как отхлестал по щекам мать за какую-то ерунду, хотя причиной было скорее его дурное настроение, чем ее недоработка по хозяйству. Быть может, проще быть хорошим отцом, чем достойным мужем?

Гита закрыла глаза, чувствуя полное опустошение. Остатки адреналина растворились, перестав поддерживать в ней энергию. Голос Карема звучал успокоительно, лился над ухом, как бальзам:

– Думаю, когда мы были детьми, мы всё принимали как должное. Нам не приходило в голову задумываться о несправедливости, пока мы не повзрослели. А многие и повзрослев не задумываются.

Гита склонила прислоненную к стене голову на плечо Карему. Она настолько расслабилась, что не удержала внутренние защитные барьеры, и перед глазами возникло искаженное злобой лицо Даршана: «…Ты так изголодалась по сексу, что напросилась на приглашение в этот дом… и набросилась на меня». Гита вздрогнула и резко подняла голову.

– Гита… – забеспокоился Карем, сжав ее руку, замолчал и продолжил, лишь когда она посмотрела ему в глаза: – С тобой все в порядке?

– Да, – солгала она.

– Окей. Но если бы тебе понадобилась моя помощь, ты все рассказала бы мне, да? Например, о том, что случилось с твоей шеей.

Гита невольно схватилась за горло свободной рукой и тотчас опустила ее. В зеркале на дверце шкафа у противоположной стены комнаты отразились проступившие у нее на коже синяки.

– Если бы я думала, что ты сможешь помочь, обязательно рассказала бы.

– Это означает, что помочь я не могу? – грустно усмехнулся Карем.

– Ты уже помогаешь, – сказала Гита, снова склонив голову ему на плечо.

20

Фарах стояла на крыльце с тыквой в руке. Гита воззрилась на гостью с недоверием – не могла понять, явь это или продолжение ее собственных лихорадочных снов.

После того как поздно ночью Карем ушел, она заснула, но просыпалась каждые полтора часа вся в поту, со спазмами в животе, а когда опять засыпала, ей чудился запах Карема, и она не знала, исходит ли он от простыней или это фантом, порожденный взбудораженным мозгом. В очередной раз проснувшись, она подумала, что умрет от обезвоживания, если пролежит в кровати еще хоть минуту, поэтому встала, переступила через темный силуэт Бандита на полу и добрела до кухни. Там плеснула себе воды из глиняного кувшина и постаралась проанализировать свои сны.

Обычно сны начинались со сцены в постели, служившей продолжением того, что произошло между ней и Каремом, перед тем как он ушел. Но порой лицо, которое она целовала, начинало меняться на глазах, или же Гита опускала взгляд и натыкалась на голову Даршана, оказавшуюся у нее между ног, и тогда она пыталась его лягнуть, но он хохотал и призывал ее быть хорошей девочкой.

Некоторые кошмары начинались иначе: с пальцев Даршана, давивших на ее горло, впивавшихся ногтями в кожу. Она хватала статуэтку, холодную и скользкую, замахивалась и опускала ее на голову ничего не подозревавшего Карема. Свою ошибку Гита замечала на долю секунды позже, чем нужно, и видела, как за мгновение до смерти в его расширенных глазах отражается изумление ее вероломством. В снах ее руки снова и снова совершали действие, которое мозг отказывался осмыслить.

Стоя на кухне, Гита смотрела на свои ладони в выцветших, светло-оранжевых разводах хны, и в лунном свете казалось, что их опалило слабое дыхание дракона.

Она не жалела о своем поступке – только о том, что сделал Даршан. Злилась от того, что он поставил ее перед выбором: насилие будет совершено либо над ней, либо ею самой. Насилие или изнасилование. Она не собиралась мириться с участью многострадальной святой, созданной для удовлетворения мужских капризов. И надеялась, что в кои-то веки правосудие совершит правый суд, система не перемелет жертву с чувством выполненного долга.

Потягивая воду из чашки на затопленной лунным светом кухне, Гита мало-помалу приходила к уверенности, что, по крайней мере в ближайшем будущем ее сознательное отношение к произошедшему будет отличаться от того, в чем пытается ее убедить подсознание через сны. Защита обрела форму, сложились мантры, призванные спасти ее от чувства вины. Потому что