Нэна не спросила меня о животе, просто шепнула, что поможет и чтобы я не сомневалась насчёт нагрузки с учебными делами.

Столь же уверенно она поговорила и с немецким комендантом. Мы пришли втроём с Ростом, и он попробовал взять разговор в свои руки, но был мягко отодвинут Нэной. Каким же счастьем было найти подругу, которая думает как ты, да ещё и подхватила обломки тебя, когда ты рушилась как изваяние.

«Забота о пользе дела — на первом месте, — начала Нэна. — Невозможно оттащить детей от родителей, которые тяжко трудятся и мало отдыхают. От этого ухудшается качество труда, но такое положение можно изменить невеликими силами. Например, школой…» Немец согласился, и мы объясняли, что нужно: комнаты, столы, карандаши и так далее.

Комендант понимал, что капитуляция уже близка, и потому всё одобрил. Нам дали место, помогли достать грифельные доски и бумагу с карандашами. Нэна и Рост немного поссорились — он считал, что в школе должен преподаваться Закон Божий и что нужен христианский взгляд, но я поддержала её. Ни о каком равноправном взаимодействии личностей помыслить было нельзя, если мы бы поставили во главе религию. Нет, мы хотели свободную школу.

Тогда Рост предъявил аргумент посильнее: советских беженцев и староэмигрантов надлежало склеить в одно тело с помощью всеми принимаемых ценностей, и православная вера, или хотя бы почитание её, казалась тем клеем, который может крепко схватить разрозненные части. Тут я согласилась и уговорила Нэну не сопротивляться — нам было нельзя отталкивать от себя родителей, чья религиозность из-за бед и страданий раскалилась добела.

Школа открылась на новый год. Мы рассадили пугливых разновозрастных детей за столы. Сначала по трое, а старших на пол. Подсоветские шарахались от «европейцев». Те же поняли, что в сталинских школах учили какую-то другую историю и Рюрика с Владимиром Крестителем никто не знал, и стали заноситься. Подсоветские, унизившись, лезли в драку. Эмигрантские дети ещё и изъяснялись на старомодном языке, поэтому спустя неделю обе стороны относились друг к другу как к диковинным зверям.

Мы поняли, что не только друг друга, но и нас никто не слышит — а если и слышит, то не понимает. Нэна топнула ногой: «Придётся всё по слогам, как в детском саду!» Мы достали лист ватмана, немного краски, которой покрывались стены бараков, и вывели правила. Правила были тут же пронумерованы и предъявлены.

«Мы разные, но у нас одна родина.

Каждый из нас разный.

Ни у кого не может быть превосходства над другим.

Сначала мы внимательно слушаем собеседника, а потом говорим сами.

Кем бы ни были родители, каждый из нас самостоятелен и не может подвергаться насмешкам, обвинениям.

Мнение каждого важно.

Мы всегда говорим правду и боремся с любой ложью, даже с незначительной.

Мы решаем вместе и договариваемся, а не приказываем.

Эти правила одинаковы и для девочек, и для мальчиков.

Мы учимся вместе, и у всех равное право голоса — каждая ученица и каждый ученик сами решают и выбирают то, что сами считают верным».

Оглядев расписанный ватман, я вышла на крыльцо и опустилась на ступеньки. Живот был уже тяжёл. Я поняла, что всё время инстинктивно подхватываю его рукой, будто он грозит упасть. Обычно, если мне становилось худо, ребёнок тотчас начинал пихаться, но теперь почему-то пребывал в покое. Захотелось всколыхнуть его во чреве, потормошить и заставить двигаться. Иначе страшно — вдруг пуповина перетянулась и он задохнулся. Черновой рядом не было, а Нэна была явно неопытна.

Вышел Рост и сел рядом, обнял за плечи. Я прижалась к нему и поняла, что он вздрагивает. Рост плакал, я даже не поверила. «Прости меня, я был не прав, а ты всё видела таким, каким оно было. Не знаю, как это уместить и совместить с верой, но если основываться на Новом Завете, Посланиях и святых отцах, то окажется, что всё это отношение к жёнам, матерям, сестрам и навязанные им, как в театрике, роли — всё это может быть пересмотрено. Христос проповедовал равенство, а последовавшие за его смертью руководители церкви выкрутили его учение так, как им было удобно… Мне неловко это говорить. Как будто я индус и предаю свою касту. Это совсем непривычно, но я вижу, что вы говорите с детьми честно, без околичностей и… Мне нужно больше времени обо всём этом думать…»

Теперь уже плакала я. Ведь я до тех пор не смогла привыкнуть, что могу быть права. К тому, что я сильна. К тому, что я значима. К тому, что не следует молчать, когда говорит уверенный мужчина. К тому, что Рост ради меня перекроил свои предубеждения и засомневался в незыблемых глыбах, на которых стоял, как Акрополь.

Это был день землетрясения. Как, знаешь, разламываются земные плиты, проваливаются в тартары постройки, которые возводили веками, и этому нельзя помешать. Я рыдала ещё и потому, что чуть-чуть бы, и всё — и Нэна не успела бы остановить меня на пути к реке. Теперь же я несла в себе ребёнка, как колыбель, и была готова сражаться за его существование.

Разъяснять классу правила оказалось долгим занятием. Мы толковали о них целую неделю, пока Рост печатал на шапирографе учебники. Зато дети вовлеклись в нашу игру глубже, чем мы сами. Это действительно была игра: делая вместе какую-то работу, в том числе внеклассную — например, помогая немощным старикам вместе с Ростом и Нэной, — они адресовались к правилам. Конечно, они продолжали ссориться из-за мелочей, но злобы и неприятия встречалось всё меньше.

Я будто бы летала, несмотря на торчащий живот и желание лежать ничком, не вставая, пока однажды на морозном, почти кровавом закате не отошли воды. Нэна провожала нас до самых дверей клиники. На прощание она обняла меня. «Что бы ни случилось, — шепнула она, — ты уже выиграла». Я обняла её так резко, что в моём неловком чреве что-то повернулось и дышать стало тяжело.

Нэна опустила меня на стул. Рост выкликнул врача, и врач велел вести роженицу в предродовую комнату. Рост пристально смотрел на меня, будто мы были знакомы три дня, а не года. Затем приблизился, погладил живот, и с минуту мы целовали друг друга до ссадин на губах. Затем случились кровать и забытье в тянущей боли.

Где-то в семь вечера начались схватки, а с одиннадцати — усилились. В клинике не топили, было холодно. Я сильно мёрзла, меня трясло. В предродовой стоял электрический камин, очень маленький. Перед этим камином с усиливающимися схватками, на этом чёртовом холоде я стояла на коленях и грела руки. Согревшись, впрочем, осталась