тайно, крадучись, пробирался к ассистент-резиденту и просил аудиенции, не нуждался уже в бегстве. Быть может, следовало считать счастьем для него мгновенную смерть[133]. Он избавлялся таким путем от преследований, которые ожидали его по возвращении в селение, и от палочных ударов — наказания для всякого, кто хоть на мгновение мог вообразить, что он не животное, не безжизненный кусок дерева и не камень, и в минуту безумия мог поверить, будто есть справедливость в его стране, а ассистент-резидент хочет и может блюсти эту справедливость.

В самом деле, не лучше ли помешать жалобщику на следующий день опять явиться к ассистент-резиденту, как этот последний велел ему накануне вечером? Не лучше ли утопить его жалобу в желтых водах Чуджунга, который тихо донесет труп до своего устья, — привычный передатчик подобных братских приветствий от сухопутных акул акулам моря?

И Хавелаар знал все это! Чувствует ли читатель, что происходило в его душе, когда он думал о том, что призван творить право и что ответствен за это перед более высокой властью, чем власть правительства, которое лишь предписывало в своих законах блюсти право, но не всегда относилось одобрительно к осуществлению этих законов на деле? Понимает ли читатель, как мучился сомнениями Хавелаар — не о том, что ему надлежало делать, а о том, как ему лучше действовать?

Начал он со всей возможной мягкостью. Он говорил с адипатти как «старший брат», и если кто-нибудь подумает, что я, из пристрастия к герою моего рассказа, чрезмерно превозношу его умение разговаривать, то я сошлюсь на то, как однажды после подобной беседы регент послал к нему своего патте, чтобы поблагодарить Хавелаара за благожелательность. Впоследствии, когда Хавелаар уже не был более ассистент-резидентом Лебака и когда, следовательно, не приходилось более чего-либо опасаться или на что-нибудь надеяться с его стороны, патте, вспоминая эту беседу, растроганно воскликнул: «Никогда ни один господин не говорил так, как он!» Хавелаар пробовал спасти, исправить положение, не обостряя отношений.

Он испытывал сострадание к регенту. Хавелаар, который прекрасно знал, как может тяготеть над человеком недостаток в деньгах, неся за собой позор и унижение, искал поводов к его оправданию. Регент был стар и считался главою рода, члены которого жили на широкую ногу в соседних провинциях, —там, где собирают богатые урожаи кофе и, значит, получают большие доходы. Разве не тяжело ему сознание, что он должен жить гораздо скромнее своих более молодых родственников? К тому же он был религиозен и, приближаясь к смерти, думал о спасении своей души, которое он понимал как оплату паломничеств в Мекку и раздачу денег бездельникам, распевающим молитвы. Чиновники, бывшие предшественниками Хавелаара в Лебаке, не всегда подавали хороший пример, и, наконец, многочисленная семья регента, жившая всецело на его счет, сильно затрудняла ему возвращение на благочестивый путь.

Так Хавелаар искал поводов к мягкому обращению и стремился выяснить при помощи повторных опытов, чего можно добиться без применения строгости.

В своей мягкости он пошел еще дальше; с благородством, напоминавшим о тех ошибках, которые довели его самого до такой бедности, он неоднократно ссужал регента деньгами под свою ответственность, — лишь бы нужда не толкала того на злоупотребления, и Хавелаар, по обыкновению, так увлекся, что старался ограничить себя и семью в самом необходимом, чтобы помогать регенту еще и из своих собственных скудных средств.

Если бы мягкость, с которой он выполнял свои трудные обязанности, еще нуждалась в доказательствах, мы могли бы сослаться на то, что он сказал однажды контролеру, когда тот должен был на несколько дней поехать в Серанг: «Передайте резиденту, что, если он услышит о происходящих здесь злоупотреблениях, пусть не думает, что я к ним равнодушен. Я не делаю пока о них официального доклада, так как хочу оградить регента, которого жалею, от чрезмерной строгости; я попытаюсь сначала побудить его к исполнению долга посредством мягкого обращения».

Хавелаар часто отсутствовал по нескольку дней подряд. Когда же он бывал дома, его чаще всего можно было застать в комнате, выходившей на галерею. Там он обыкновенно занимался и принимал просителей. Он выбрал эту комнату потому, что находился таким образом поблизости от Тины, рядом с ее комнатой, ибо они так сроднились друг с другом, что, даже будучи занят работой, требовавшей внимания и напряженности, Макс всегда испытывал потребность видеть или слышать свою Тину. Получалось забавно, когда он внезапно обращался к ней с каким-нибудь замечанием, возникшим у него при размышлении о занимавших его вещах, и как быстро она, не зная, о чем идет речь, умела все же понять то, что он хотел сказать. Обычно он и не разъяснял ей сказанного, словно само собой подразумевалось, что она его поняла. Иногда бывало так, что он, оставшись недоволен проделанной работой или только что полученным неприятным отчетом, вскакивал со своего места и говорил с нею раздраженным тоном... хотя она была ни в чем не повинна. И Тина терпеливо выслушивала его; это служило лишним доказательством того, насколько Макс отождествлял себя с нею. И никогда не заходила речь об его раскаянии или о прощении со стороны Тины. Им это показалось бы столь же нелепым, как в раздражении ударить себя по голове и затем попросить у самого себя прощения.

Она знала его настолько хорошо, что всегда угадывала, когда следует подойти и развлечь его, когда он нуждается в ее совете, и не менее верно угадывала, когда она должна оставить его одного.

Однажды утром, когда Хавелаар сидел в своем кабинете, вошел контролер, держа в руках только что полученное письмо.

— Трудное дело, господин Хавелаар, — заговорил он, входя, — очень трудное!

Если я скажу, что в письме заключался всего-навсего запрос Хавелаару о том, чем вызвано изменение стоимости деревянных построек и заработной платы, то читатель подумает, что контролер Фербрюгге, очевидно, склонен был к преувеличениям. Поэтому я потороплюсь добавить, что и для многих других ответить на эти простые вопросы оказалось бы весьма затруднительным.

За несколько лет до того в Рангкас-Бетунге построена была тюрьма. Общеизвестно, что чиновники в отдаленных районах Явы превосходно умеют сооружать здания стоимостью в тысячи, затрачивая на их постройку не более сотен. За это они слывут опытными и ревностными служаками. Разница между истраченными суммами и стоимостью строений покрывается неоплаченной поставкой материала или же неоплаченным трудом. Несколько лет тому назад изданы