Нам рассказал о том, как с горных пастбищ

Овечка бедная упала в пропасть.

— Так, значит, чувство, мама, — это боль?

— Да, часто; только не всегда. Ты плачешь, Когда тебя сестричка вдруг начнет

За волосы трепать, лицо царапать.

Но тут же плач твой переходит в смех,

И смех твой тоже чувство выражает.

— Моя сестричка плачет часто — значит

Способна чувство испытать она?

— Конечно, рассказать о нем не может

Лишь потому, что так она мала.

— Но слышишь, мама? Там какой-то шорох...

— Сквозь заросли кустов спешит олень;

Отстал он от своих друзей-оленей

И хочет поскорее их догнать.

— Как у меня, есть у него сестричка?

И есть ли мама у него?

— Не знаю.

Когда их нет, оленя очень жаль.

— Но, мама, посмотри: что там в кустах,

Как огонек блуждающий, блеснуло?

— То светлячок.

— Его поймать мне можно?

— Зачем? Так хрупки крылышки его,

Что от малейшего прикосновенья

Утратят блеск, и светлячок умрет.

— Жаль светлячка, — ловить его не стану.

Он улетел, но возвращается опять:

Бедняжка рад, что я его не тронул.

Теперь он взвился ввысь, летит на небо.

А там, на небе, — тоже светлячки?

— Не светлячки, а звезды это, милый.

— Одна, вторая, десять, двадцать, сто...

Да сколько же их всех?

— Никто не знает, Никто еще не мог их сосчитать.

— А «он»? «Он» звезды сосчитать не мог бы?

— Нет, детка; звезд и «он» не сосчитает.

— А очень далеко ль от нас до звезд?

— Да, очень.

— Может быть, и звезды тоже

Способны чувствовать и боль и радость?

И если бы я их рукой коснулся,

Они — совсем как бедный светлячок —

Сиянье потеряли б и погасли?

— Для ручки маленькой твоей, сынок,

Звезда небесная недостижима.

— A moi бы «он» звезду достать рукой?

— И «он» не может, и никто на свете.

— Как жаль! Мне очень бы хотелось, мама,

Достать звезду, чтоб подарить тебе.

Ну, что ж! Когда нам звезды недоступны,

Тебя любить я буду, сколько хватит сил...

Уснул ребенок, и ему приснилось,

Что прикоснулся он рукой к звезде.

Но долго мать еще не засыпала:

О «нем», далеком, думала она.

Рискуя заслужить упрек в ненужной пестроте своей книги, я все же привел эти строки. Мне не хотелось упустить лишнюю возможность помочь читателю лучше узнать того, кто играет главную роль в моем повествовании, дабы читатель отнесся к моему герою с сочувствием, когда позже темные тучи соберутся над его головой.

Глава пятнадцатая

Итак, предшественник Хавелаара, который руководствовался самыми лучшими намерениями, но который в то же время испытывал некоторый страх перед немилостью правительства, — у него было много детей и он был беден, — охотнее беседовал с резидентом о том, что сам называл злоупотреблениями, вместо того чтобы называть вещи своими именами в официальных отчетах. Он знал, что письменный отчет резидент примет немилостиво, ибо он остается в его архиве и впоследствии может служить свидетельством того, что резидент был своевременно предупрежден о том или ином правонарушении: тогда как устные сообщения не таят в себе никакой опасности и оставляют ему выбор, откликнуться или не откликнуться на жалобу. Подобные «устные переговоры» кончались обыкновенно беседой с регентом, который, разумеется, все отрицал и требовал доказательств. Тогда вызывались те, кто осмелился подать жалобу; они бросались к ногам адипатти и на коленях молили о прощении. «Нет, буйвола у них не отобрали; они уверены, что получат за него двойную цену». «Нет, их не отзывали с собственных полей, чтобы бесплатно обрабатывать сава регента; они хорошо знают, что регент им впоследствии щедро заплатит». «Они подали свою жалобу в минуту непонятной ярости, они сошли с ума и умоляют, чтобы их наказали за столь безграничное непочтение...»

Резидент прекрасно понимал, что означает подобный отказ от жалобы, но этот отказ давал ему полную возможность сохранить прежнее отношение к регенту, а самого его избавлял от неприятной обязанности «обременять» правительство тревожными отчетами. Дерзкие жалобщики наказывались палочными ударами. Регент торжествовал. Резидент возвращался в главный город с приятным сознанием, что ему опять удалось благополучно «уладить» дело.

Но каково было ассистент-резиденту, когда на следующий день к нему являлись новые жалобщики? Или — а это случалось довольно часто — когда те же самые жалобщики возвращались и отказывались от своего отказа? А это бывало нередко. Снова занести дело в свою записную книжку, чтобы еще раз поговорить о нем с регентом, и снова присутствовать при той же комедии, с риском прослыть в конце концов за глупого и злого чиновника, возводящего обвинения, неизменно отвергаемые за необоснованностью? И какова будет участь столь необходимых дружественных отношений между высшим туземным главарем и первым европейским чиновником, если последний все время дает ход ложным обвинениям против этого главаря? А главное: что сталось бы с бедными жалобщиками после их возвращения в деревню, под власть районного и местного сельского главаря, на которого они только что подавали жалобу?

Какова была судьба жалобщиков? Кто мог бежать, бежал. Вот почему в соседних провинциях жило так много бантамцев. Вот почему среди повстанцев Лампонгского района было столько людей из Лебака. Вот почему Хавелаар спрашивал в своем обращении к главарям: «Почему так много пустых домов в селениях?. И почему многие предпочитают тень кустов в других округах прохладе лесов Бантанг-Кидуля?»

Но не все могли бежать. Тот, чье мертвое тело плыло вниз по реке, после того как он накануне вечером