выли от ужасного страха. Никто и не помышлял о сопротивлении. А потом рухнули ворота крепости и… внутрь влетели русские всадники, размахивавшие направо и налево острыми шашками и коловшие пиками. Тогда запросили пощады и оставшиеся крымчаки.

Сейчас город напоминал даже не стоявшего на коленях человека со склеенной головой, а валявшуюся на земле расхристанную потаскуху, которую пользовал каждый проходящий мимо.

Главные ворота, носившие гордое название Золотые за множество золоченных клепок на своей поверхности, валялись в стороне. От массивных золотых клепок остались лишь здоровенные дыры. Вырвали и здоровенные петли, посчитав их за золотые.

Над воротными башнями до сих пор клубился удушливый дым. Деревянные перекрытия внутри них до сих продолжали тлеть. Правая башня, где хранилась часть порохового запаса, частично обрушилась, обнажив каменные внутренности.

Ханский дворец, напротив, огонь почти не тронул. Сгорела лишь пристройка для слуг. Остальное осталось в целости.

— Правда, надолго ли? — хмыкнул Дмитрий, наблюдай, как целый отряд под сотню пьяных рыл понесся в сторону парадного входа во дворец. — Эти молодцы разнесут его по бревнышку или по камешку. Ничего не оставят… Ого-го. А эти видно уже отстрелялись.

Из бокового входа уже выбегали другая партия воинов. Боже, махновцы в чистом виде! Расхристанные, бороды торчком, пузо голое! У каждого за плечами по баулу с барахлом!

— Мать его, а это что за цирк такой? — после всех из дворца выбежали замотанные в какие-то пестрые шали женщины. — Бабья-то сколько! Одна, вторая, третья…. Десять, одиннадцать! Сколько их там? Б…ь, гарем! Точняк, гарем! Давай-ка, Димон, зацени! А то задание выполнено. Сатана, мать его рас так, того и гляди обратно отправит…

Гарем он ни разу не видел. Читал об этом в свое время. При этом в художественных книгах все описывалось по-разному: одни авторы писали одно, другие — другое. В письмах путешественников, вообще, содержались всякие байки. Не знаешь, кому и верить. Ему же представлялись некие фантастически красивые девы, собранные со всех концов земли, Мечта мужчины, словом.

Вот и решил посмотреть, а может и не только. Не все же ' мир спасать', можно и о себе подумать.

— Мать моя женщина… Отец — мужчины, — не сделав и десяти шагов, Дмитрий встал, как вкопанный. С этого места он прекрасно рассмотрел, что за гурии[3] вышли из дворца. — Охренеть не встать! Это точно гарем хана? Мать его… ценитель…

В эти секунды подвыпившие воины с горящими глазами как раз и скидывали с визжащих женщин полупрозрачные шали, платки и халаты. Открывалось все то, что под ними пряталось от жадных мужских глаз. А пряталось такое…

— Это что за шоу мамонтов? Я, конечно, уважаю полноту. Как говориться, конституция, аппетит, болезни, но такое… — бормотал себе под нос парень, с удивлением рассматривая открывавшуюся перед ним «красоту». Надеялся, что может следующая женщина, избавившись от покрывала, окажется красоткой. Только зря надеялся. — Роскошные женщины, б…ь, мечта поэта. Под центнер каждая.

В добавок, женщины напоминали классических шарпеев. Местный хан оказался любителем именно такой полноты женского тела, у которого прелести должны были свисать многочисленными складками. Причем, чем больше складок, тем более «красивой» оказывалась очередная супруга. Таким макаром и собирался гарем[4].

Воины же, явно не разделяя женских пристрастий Дмитрия, уже выбирали себе по походной супруге. С руганью и тумаками они делили то одну наложницу, то другую, то третью. Пока, наконец, не осталась одна — невысокая, худощавая, настоящий заморыш по сравнению с остальными.

— Ха, на галчонка похожа, — улыбнулся парень, которому эта деваха явно приглянулась. Супругу его чем-то напоминала. Такая же худенькая, стройная, как дюймовочка. Такую коснуться страшно, из опасения причинить боль. А глазища такие, что нырнешь в них и не вынырнешь. Волосы только были другие. Длинные, до упругой попы. — Салам, красавица! Что рыдаешь? Обидел кто-то?

Девица, и правда, оставшись одна, рыдала так, что слезы ручьями текли. Захлебываясь, с истерическими нотками в голосе.

— Я-а-а-а-а некрасивая… Страшная-а-а-а-а… Даже враги на меня не позарились. Сказали, что они не собаки, чтобы на кости бросаться-а-а-а-а, — ревела та, судя по голосу оказавшаяся родом то ли из под Волги, то ли из под Оки. — Никому я не нужна-а-а-а-а! И Великому [хану] не нужна была. Смеялся, как меня видел. Говорил, что больная, раз такая худая-а-а-а-а… Слуги даже на меня не смотрели. Деньги просили, чтобы лечь со мной. А где я деньги возьму? Все злющая Фатима-апа отбирала-а-а-а-а…

Дмитрий, глядя на нее, недоуменно покачал головой. Совсем деваха головой тронулась, походу, на фоне всего этого. Чего ревет? Про какую такую красоту? Радоваться нужно, что ее никто не трогает! Смеяться и танцевать, что ее разгорячённые мужики стороной обходят! Ведь, давно бы уже разложили прямо на этих камнях. Вот же, дура, баба. Пойми ее…

Улыбнувшись, он наклонился и осторожно приобнял ее. Ту чуть затрепетала в его объятиях, как пойманная птаха. Подняла черную головку и внимательно посмотрела ему в глаза. Чуть всхлипнула и сразу же затихла.

— Не реви, дуреха… Давай, рассказывай в чем сыр-бор? — успокаивающе улыбался Дмитрий, коснувшись ее волос. Они оказались мягкие, волнистые и одуряюще пахнущие каким-то цветочным ароматом. — Говори.

Он опустился на стоявшую рядом скамью и потянул за собой девушку. И впервые за много-много дней ему стало хорошо и спокойно. В душе на какое-то время погасло то сильное и причиняющее ему сильную боль пламя.

— Я же говорю… Некрасивая я, — всхлипывала она, размазывая подведенные хной глаза. От этого ее заплаканная мордашка с обиженной миной стала еще очаровательней. — Все мне говорили, что я не красивая. Я же все делала, чтобы поправиться… Мне Эльвира-ханум говорила, чтобы я ела много-много сдобных булочек, сладкой пахлавы и цветочной нуги. И я ела, много ела. Ела так, что живот болел, — жалуясь, она приподняла накидку. Обнажился аккуратный круглый животик, едва-едва заметный с симпатичным пупком, на котором алел крохотный рубин в серебряной оправе. Кожа атласная, с нежным светлым едва заметным пушком. И так ему захотелось провести по этой коже рукой, что он не выдержал. — Видишь, видишь, какой живот маленький! Совсем крохотный! — она обвиняюще ткнула пальцем в его ладонь, уютно устроившуюся на ее животике. — Я… очень-очень хотела быть похожей на Шивекяр-ханум, главной жены султана Ибрагима. У нас все хотели походить на нее… Знаешь, какая она была?

Дмитрий сделал глупость, отрицательно мотнув головой. Мол, не слышал про эту мадам. И сразу же нарвался на многословный и полный эмоций рассказ о красавице Шивекяр[5], любимице турецкого султана Ибрагима Первого, правившего Османской империей более полувека назад. Эта дама, задавшая образец красоты для османских наложниц на много лет