Но не могу избавиться от нахлынувших ощущений. Не могу пройти туда, к ее комнате. Я сидел возле той двери часами тогда. Я умирал там без нее. Разговаривал с ней, будто она могла услышать — обвинял, умолял, уговаривал, обещал… ЖДАЛ.

Мне хотелось физической боли, чтобы хоть как-то заглушить душевную. Я просил этой боли.

Нет, я не делал ничего тогда с собой. Ничего не мог делать вообще. Вся моя реальность ушла внутрь. Внешнее… Это же надо было думать о том, как это сделать, чем это сделать. Тело… Этого всего не существовало тогда. И я ничего не делал. Быть может, только, голод. Для этого ничего делать было не надо.

Садится передо мной.

В ее глазах тоже боль.

— Я не могла остаться тогда с тобой, — качает головой. — И сказать не могла.

— Почему…

— Потому что… Ты бы почувствовал своё отвращение к этому… — нас обоих сносит, я вижу как слезы из ее глаз брызгаю фонтаном. — И я бы… умерла с ним внутри в ту же секунду.

Господи…

— Женечка…

Внутри меня все рвется как гитарные струны, вспарывая и рассекая.

И мне уже нечувствительна ТА боль, потому что ЭТА в разы сильнее.

Она сворачивается в моих руках. Пытаясь задерживать дыхание, чтобы не рыдать. Но у нее не получается… И я чувствую каждую ее молчаливую судорогу.

Она сейчас тоже там. В нашем болезненном прошлом.

И я прощаю ей все, что пережил тогда.

Потому что ничего не стоит того, что происходит с ней сейчас и того, что происходило тогда. Всё, что я давал ей и могу дать совершенно обесценивается, если она чувствует такое. И моя боль обесценивается тоже. Я не имел на нее право. Но я, к несчастью, не бог. И не всеведущь…

— Мне так жаль, родная моя… Мне так жаль, что я всё это… допустил!

Мы сидим на полу. И она плачет в моих руках.

Тогда это должно было произойти. ТОГДА. Пусть бы дала мне эту свою боль тогда. И всё бы встало на свои места!

— Моя маленькая… ты должна верить в меня. Всегда. Даже если я сам в себя не верю. Всё равно. Ты обязана. Слышишь? Ты должна открываться.

Она молчит… А значит, впереди у нас еще много разговоров. Мне нужно наладить внутри неё то, что я сломал и доломала она добровольно.

А сейчас я сломанный сам и не могу. Но я глажу мою девочку и она успокаивается. По-детски рвано и громко выдыхая.

— Такого больше не будет.

— Я была… уязвимая тогда. Сейчас такого больше не будет, да. Эту уязвимость я… выжгла, Олег. Такой меня больше не существует. И мне очень жаль, что я, агонизируя сама, тогда так больно сделала тебе.

И мне еще хе*овей от ее слов.

Потому что я уничтожил часть ее. Бесценную, трогательную, уязвимую и отданную мне на сохранение часть.

— Это моя вина.

— Вина здесь вообще не при чем.

Поднимается.

— Просто… такие вот «мы» даны друг другу. Надо это принимать. А я тогда не смогла. Открывай…

В этой комнате не было никого шесть лет. Пыль…

Женя ведет пальцем по зеркалу на шкафу, оставляя след. Точно такой же, который кровавым росчерком оставлен рядом на стене.

Я вспоминаю…

Детали всегда прятались от меня. Сейчас они штурмуют мою память.

Вот здесь все происходило…

Делаю шаг к стене. Я стоял здесь. Первый росчерк — это пощечина и лопнувшая от неё губа. Второй… Это разбитый о стену затылок моей девочки. Ни**ра я не контролировал тогда силу.

Мой взгляд плывет дальше на дуги кровати. Там ленты…

Мы играли с ней раньше… мне нравилось связывать ее! Алые ленты. Всегда под подушкой. Они и тогда оказались там. Помню как приматывал ее запястья к спинке кровати. И ее посиневшие пальцы… Помню как в истерике резал потом эти намертво затянутые ленты вместе с ее кожей. И подушка тоже в крови…

Потом… пустота.

Но есть и еще один кровавый росчерк в этой комнате. Он сделан помадой. Но крови в нем больше, чем в остальных.

Этот росчерк на зеркале ее трюмо — «Бог умер здесь».

В наши лучшие моменты она всегда говорила мне, что я ее бог.

Бог умер здесь.

Мы встречаемся взглядом в этом зеркале, сквозь эту надпись.

Опускаю глаза…

Здесь я давал себе клятву больше никогда не появляться в ее жизни.

Даже не зная о том, что натворил на самом деле.

— Я убил его?…

Отрицательно качает головой.

— Нет, Олег. Он жил еще дней десять. Его убили мои истерики после. Не бери на себя лишнего.

Женя берет полотенце и начинает стирать помаду с зеркала.

— Продай ее, пожалуйста.

— Конечно, детка…

Дождь. Туман.

Надо было ехать домой. Но нас за каким-то чертом понесло на смотровую площадку. Мы оба словно в коматозе… Нет, никакой жести. Просто обессилевшие и оба тупим, переспрашивая друг друга одно и тоже, проговариваем вслух какие-то обрывки мыслей ни о чем…

Дворники ритмично двигаются по стеклу.

Мне хочется курить. Но мои руки заняты. Обнимаю ее. Женя лежит, оперевшись на меня спиной и разглядывает содержание своей шкатулочки с драгоценностями. Большую часть из них дарил ей я. Немного — родители. Еще Крис. И несколько — другие мужчины, которые случались иногда, в моменты, когда кто-то из нас не выдерживал и ставил «точку». Желающих одаривать было много. Но от посторонних она не брала.

Я помню всё украшения, что дарил ей. Это не было для меня формальностью. Их было немного. Мне всегда хотелось баловать её, но она не позволяла. «Только если есть повод и только разумные». С ее точки зрения, конечно. Благо, она никогда не проверяла стоимость. И не портила нам эти моменты.

Самое «неразумное» украшение я купил ей, когда делал предложение. Ничего вычурного. Классика. Но бриллиант стоит как квартира. Отдал за него тогда всё, что смог быстро обналичить. А она не взяла.

Оно со мной до сих пор.

И я хочу повторить попытку.

Дарить дорогие бриллианты без документов — это глупо. Документы на английском. Но цифра…

Ты же не испортишь нам этот момент, детка?

Нет… не сейчас. Сначала, я хочу отремонтировать нас. Чтобы ты больше ничего не боялась со мной.

Её пальцы ныряют в шкатулку. Какое-то колечко. Не «моё». Кладет обратно.

Она тогда почти все оставила у меня. Вещи, драгоценности, даже деньги, которые были в сейфе. Копила на машину. Я был против. С ее вечным витанием в облаках, ей нельзя за руль. Да и зачем? Мы все возили ее без проблем когда надо и куда надо. На крайний случай всегда можно было дернуть такси.