чист, что звуки разносились далеко-далеко и поднимались вверх, к самим гаснущим звёздам. Месяц ещё светил в небе яркой долькой, но уже не играл в свои колдовские игры. Всё радовалось близкому рассвету. И Тася радовалась.

Она любила и предвечернее время, когда день успел устать, но сумрак ещё не начал сгущаться. Когда жара нагревает песок дороги и поле так, что воздух начинает дрожать над горизонтом жидким серебром. Или когда воздух дня полон и густ впечатлениями, а серый мелкий дождь, сеявший весь день, как из сита, на какое-то время перестаёт оплакивать ушедшее лето и распахивает перспективу убегающей вдаль дороги, бесконечные поля с ещё желтой стернёй, а полынь и череда добавляют особенной горчинки.

В дороге Тасе думалось особенно вольно.

Её маленькие ножки привычно вышагивали свои 22 300 шагов в одну сторону (прописью — двадцать две тысячи триста, около 12 километров), она привычно улетала взглядом до самого горизонта, и события дня вставали перед ней — глаза детей, их смешная возня на задних партах, старательные макушки и скрип перьев, когда они учились писать с особенным нажимом, выделяя прихотливые завитушки.

Тася искренне радовалась, что осталась учительствовать в младших классах. Она училась учить детей, одновременно, как всякая мама, учась воспитывать дочку, доченьку, дочу — маленькую рыженькую Зосечку. Она особенно вольно чувствовала себя в начальных классах, и её профессиональная фантазия расцветала.

Она придумывала сказки и концерты для своих первоклашек, вытирала им сопли, учила держать ручку учила сидеть, бегать, читать, учила думать и самостоятельно искать ответы на вопросы, больше всего она учила их любопытничать. А как ещё могла она отогреть этих деток, которые свои самые счастливые первые годы жизни провели в хлевах, с грудным молоком всасывали страх и забитость матерей, научились прятаться, как серые мышки, при звуках непонятной чужой речи?

Тася на всю жизнь запомнила свой первый первый класс…

Господи, как ей хотелось плакать, когда эти детки, как галчата, тянули худые шейки! А ведь только к шести из двадцати семи вернулись отцы… Семерых сирот привела родня. Запомнила эти самые первые минуты и часы, когда она улыбалась, рассказывала, чему будет учить, а самой хотелось убежать куда-нибудь в поле, упасть на землю и выплакаться — столько отражённого горя плеснуло на неё из тех открытых удивлением и счастьем детских глаз… Столько судеб мелькнуло перед ней в этих простых «погиб, пропал, погиб, погиб, убили, нету, умер, умерли». Слишком это было неправильно — слышать все эти слова от маленьких детей. А они заглядывали ей в глаза, искали в ней, в двадцатичетырёхлетней девочке, искали радость и чудо, которых так им не хватало.

Она тогда на минутку вышла в коридор, который стал быстро и липко темнеть в глазах. Тася прислонилась к стене, закрыла глаза и стала тихонько молиться. И сказала она, что услышит каждого, что примет в душу каждого цыплёнка, отогреет, научит, обязательно научит всему, что только знала, во что верила, научит радоваться…

Когда Вася опять вырвался на своё синее-синее Чёрное море, такое же синее, как его глаза, она с радостью перебралась от свекрови в Торжевку, обставив этот, конечно же, временный переезд самым деликатным образом и объяснив, что к Журовке идти из Торжевки поближе будет. В Торжевке, одинокими днями и ночами 48-го и 49-го годов, когда Вася только изредка присылал ей весточки то из Одессы, то из Новороссийска, то из Керчи, этими долгими ночами, баюкая Зосечку, она думала, думала, думала.

Её обещание не давало ей покоя, подгоняло, скручивало время в тугой жгут, жгло её углем, но не болью, а каким-то особым азартом. И она тихонько вставала, стараясь не разбудить маму, которая, конечно же, просыпалась, Тася зажигала маленькую керосинку, которую купила на первую свою послевоенную зарплату, и лихорадочно записывала свои придумки. А было и так, что Антонина, тяжело ступая раздутыми злой водянкой ногами, подходила, закутывала Тасю шерстяным платком, присаживалась сама, сдерживая одышку, и слушала горячие Тасины слова, да рассказывала, что сама знала, о журовских фамилиях, о том, кто чьего роду-племени, или рассказывала о своём гимназическом учении, о старых, давно забытых учителях.

Тася слушала, по детской привычке забравшись на стул с ногами и поджав колени к подбородку, изредка вскакивала и делала какие-то пометки мелким, но очень старательным почерком. Потом, уже по дороге в Журовку, если не было дождя, она доставала ночные записи, и дальше её глаза уже видели не петлявшую по полям тропинку, а что-то спрятанное в складках времени. Она видела уроки и детей, себя, склонявшуюся над их тетрадями, она из сада заглядывала в окна класса и одновременно видела сверху, от потолка, как они все сидят — её ребята. Она засиживалась после уроков в школе, стараясь записать, пока не забыла, какие-то мысли, которые она, словно за хвост, пыталась поймать во время уроков. А было и так, что во время «уроков-почемучек» ребята сами задавали такие вопросы и так фантазировали и спорили друг с другом, что Тася тихонько пряталась за их спинами и лихорадочно записывала в свой пухлый офицерский блокнот всё, что услышала…

И встретив внимательный взгляд свекрови, Тася сразу же приняла решение. Она невольно засмотрелась на голубизну свекровиных глаз, которые потеряли привычную замкнутость и на минутку оттаяли. Бублиха ещё что-то бормотала, вернее, ей казалось, что она ещё рассказывает, но на самом деле она лишь жевала губами, что-то беззвучно приговаривая. Её натруженные руки тряслись, но дыхание уже успокаивалось, как у выплакавшегося всласть ребенка.

— Конечно. Конечно, поможем.

В наступившей тишине, перемежаемой только усталыми вздохами настенных часов, Тасины слова прозвучали неожиданно хрипло. Тася откашлялась, посмотрела на вскинувшуюся Бублиху и повторила со всей убежденностью:

— Я очень постараюсь.

* * *

В Топоровской школе Тасю приняли хорошо.

Несколько старых учителей, которые учительствовали в Топорове, когда Таси ещё не было на свете, встретили взволнованный рассказ Тамары Григорьевны сначала с любопытством, а потом просто отбросили в сторону всю выработанную с годами профессиональную сдержанность и стали закидывать старушку вопросами. И их доброжелательный интерес перерос в радостное удивление. Они слишком хорошо помнили свои молодые годы и по описанию Тамары Григорьевны понимали, что ей удалось раскопать настоящий талант, который невозможно вырастить, которому нельзя научить. Потому что невозможно научить чувствовать в ремесле искусство. Потому что