Конечно, эти письма ни в коей мере не отражают того волнения, с каким члены семьи Фучика писали их. Они вынуждены были говорить не о том, что их в действительности заботило – как живет и чувствует себя Юлек.

В сентябре комиссар Бем разрешил Юлеку свидание с сестрами. Меня это больше обеспокоило, чем обрадовало. Боялась, как бы сестры не сказали чего-нибудь лишнего; того и гляди, сами еще попадут в тюрьму.

Когда гестаповец Пошик привел Юлека и меня в кабинет Бема, Либа и Вера нас уже ждали. Они не видели Юлека два года. В ту пору он был загорелым и безбород дым, а теперь его бледное лицо обрамляла черная борода. Два года назад он легко ходил и бегал, а теперь сильно прихрамывал – все еще давали о себе знать раны, результат истязаний.

Юлек был очень рад свиданию. Хотя за каждым нашим движением, каждым словом наблюдал Бем, Юлек держался непринужденно, словно мы находились в нашей квартире в Праге, уже первой фразой, произнесенной весело и беззаботно, он сумел несколько развеять трагичность ситуации: «Так, девчата, что вы нам принесли?». И, игнорируя Бема, предложил им сесть. Сестры удивленно глядели на него, сдерживая рыдания. Слова Юлека несколько приободрили жизнерадостную Либу. Она, правда, больше обычного говорила, чтобы не расплакаться, в то время как Вера молчала: она не могла произнести ни слова. Либа рассказывала о своих детях, о Хотимерже, о собаке Йерыке, принесла шницель, который Юлек съел с аппетитом, и сигареты. Юлек расспрашивал о матери, ухаживает ли она по-прежнему за дорожками в Хотимерже; интересовался, ходит ли отец на рыбалку. Разговор и впрямь был непринужденным. Но вдруг в него вмешался Бем:

– Когда вы виделись с братом в последний раз? – спросил он по-чешски своим резким голосом.

– В рождество тридцать восьмого года, – без долгого раздумья ответила Либа и продолжала:

– Юльча, ты хотел бы вареников со сливами? Ведь ты их так любишь!

– Да, очень!

– Можно ли их принести сюда, господин?

Бем кивнул головой в знак согласия. Мы были крайне удивлены. А Либа тут же начала излагать свой план: вареники она привезет из Пльзеня. Рано утром состряпает, положит в кастрюльку, завернет в белье, чтобы вареники не остыли.

Бем сказал, что она может приехать недели через две.

Быстро промелькнули пятнадцать минут, и Бем объявил, что свидание окончено. На прощание мы обнялись и расцеловались под пристальным взглядом гестаповца. Еду и сигареты мы принесли в «четырехсотку» и разделили между заключенными.

Нам разрешали свидания еще дважды. Осенью 1942 г. я последний раз виделась с Либой и Верой в тюрьме. Юлек же встречался с ними еще весной 1943 г. у судебного следователя, в здании, расположенном напротив дворца Печека, где он находился перед отправкой в Германию, в тюрьму Баутцен.

* * *

Осенью 1942 г. Юлек, как-то вернувшись с допроса в «четырехсотку», шепнул мне: «Густина, тебя, может быть, освободят».

Мне это показалось невероятным.

– Чего ради? Да и куда я пойду?

А Юлек продолжал:

– Если они это все же сделают, ты должна соблюдать осторожность, чтобы не навлечь на кого-нибудь беду.

Я ничего не понимала. Но он объяснил:

– Они хотят использовать тебя в качестве приманки.

Я почувствовала приступ тошноты.

– Юлек, я не хочу освобождаться. Я хочу быть рядом с тобой!

Он пытался успокоить меня:

– Разумеется, ты не станешь приманкой. Я сказал тебе об этом на тот случай, если бы такое предложение сделал Бем. Я посоветуюсь с Милою Недведом, какую болезнь тебе следует симулировать, чтобы иметь возможность не приходить в гестапо.

И Юлек, согнувшись, пробрался на свое место. Мною овладело тяжкое раздумье. Быть приманкой – это значит встречаться с товарищами на свободе, а затем во время свиданий с Юлеком рассказывать в присутствии нацистов, с кем и о чем я разговаривала. Таким образом гестапо получило бы возможность арестовать наших товарищей!

На следующий день в «четырехсотку» явился Бем и вызвал на допрос Юлека и меня. Приведя нас в свой кабинет, он предложил мне стул. Какая учтивость! Затем, раскрыв портсигар, протянул его мне. Я отказалась, понимая, куда он клонит. Гестаповец уселся против меня (Юлек стоял поодаль) и спросил по-чешски:

– Госпожа Фучик, чем бы вы занялись, если бы мы вас освободили?

Глядя прямо ему в глаза, я ответила:

– Стала бы работать.

– Гм. Вы могли бы, пожалуй, каждый день или, скажем, через день навещать мужа, рассказывать ему о себе: что делаете, куда ходите, с кем встречаетесь…

– Господин комиссар, – прервала я Бема, – отпустите лучше моего мужа, а меня оставьте здесь!

Бем рассмеялся так, словно услышал удачную остроту. Мои слова рассмешили и Юлека. Между тем я говорила вполне серьезно.

Нас отвели в «четырехсотку», где Юлек принялся расспрашивать Милу Недведа, какую болезнь симулировать на случай моего освобождения. Перспектива моего освобождения из гестаповского ада очень обрадовала Фучика. Я, напротив, страшилась этого. Доктор Мила Недвед, поразмыслив, отдал предпочтение нервному расстройству.

Однако Бем больше не возвращался к этому разговору, хотя не раз уверял Юлека, что освободит меня. В письме домой из тюрьмы предварительного заключения в Баутцене Юлек писал 14 июня 1943 г.: «Я уезжал из Праги с надеждой, что с Густиной все, может быть, обойдется благополучно. Мой комиссар снова обещал, что освободит ее. Надеюсь, что он не только хотел потешить меня перед дорогой, поэтому возможно, что это письмо Густа будет читать вместе с вами. Если же нет, то выхлопочите свидание и обнимите ее за меня…» Этими строчками Юлек как бы напоминал гестаповцу о его подлости.

Арношт Лоренц сидел у стола, расположенного между двумя окнами, так, чтобы заключенный ничего не мог в них видеть. Мне же было отведено место, на котором до казни сидела товарищ Викова. Однажды утром я и Арношт обнаружили на стене между окнами термометр. Неужели гестаповцы прониклись такой трогательной заботой о нашем здоровье? Нет, тут что-то не так! У нас возникло подозрение, что к стене прикрепили звукозаписывающее устройство. С этого дня мы только тихо перешептывались и при этом прикрывали ладонью рот.

Хотя Арношт сидел спиной к заключенным, от его внимания ничто не ускользало. Он все знал о каждом. Лоренц всегда выполнял любые поручения товарищей, никогда не терял присутствия духа. Юлек передавал ему газеты, которые приносил охранник – чех Лайбнер. Он тайком читал их, прикрывая листом чистой бумаги.

Арношт оказался необычайно деятельным человеком. Из «четырехсотки», из тюремной камеры, он передавал конспиративную информацию оставшимся на свободе товарищам и своей группе, направлял