ли дежурит Гефер. К счастью, дежурил именно он. Тщательно и долго Гефер обыскивал Шпрингла. Прежде чем войти в камеру, Шпрингл шепнул ему: «Мне крайне необходимо переговорить с Фучиком». Поколебавшись, Гефер согласился помочь: «Когда немного утихнет, я зайду к тебе».

Это было очень рискованно. Тщательно все обдумав, надзиратель отправился в угол коридора, куда сваливали черепки разбитой посуды, коробки от белья и другую рухлядь. Пошарив, он нашел старый сапог. Коридоры были уже пусты, камеры заперты. В тюрьме стояла тишина. Схватив сапог и убедившись, что поблизости нет никого, Гефер неслышно – ночью эсэсовцы обходили тюремные коридоры в мягких туфлях – подошел к камере Шпрингла, тихонько открыл ее. Войдя, надзиратель подал Шпринглу разбитый сапог. Если бы их кто-нибудь застал, Гефер мог сказать, что Шпрингл, дескать, выносит на свалку изодранную обувь. Оба, как тени, выскользнули в коридор, и тихонько направились к камере 267, где сидел Юлек. Подойдя к ней, Гефер проворно открыл дверь, и Шпрингл проскользнул внутрь. Надзиратель тотчас запер замок и отошел.

Товарищ Шпрингл рассказывал мне о событиях той тревожной ночи. Юлек просил его известить обо всем Недведа и Лоренца, чтобы они были подготовлены ко всяким неожиданностям. Шпринглу удалось вовремя предупредить обоих. 11 декабря утром они уезжали во дворец Печека, будучи еще коридорными, а во второй половине дня, после Допроса, их отправили в «кино» – под охрану гестаповца Менцла и других.

Гестаповцы чехи неистовствовали. Им здорово досталось от немецких комиссаров, которые считали, что в «четырехсотке» недостаточно строгий режим. «Пострадавшие» отыгрывались на заключенных.

Я думала о том, как выполнить поручение Недведа. Ольгу в «четырехсотку» не приводили. Она, очевидно, была на допросе, откуда ее, вероятнее всего, должны были отправить в Панкрацкую тюрьму, я же находилась в тюрьме на Карловой площади. Как быть?

После шести часов вечера нас отвели вниз, где эсэсовец Менцл устроил перекличку, коверкая фамилии заключенных и награждая их подзатыльниками и пинками. Затем погнали в закрытый автобус, где помимо общей камеры имелось маленькое отделение с отдельной дверью. Туда меня и втолкнул эсэсовец. До этой минуты я еще надеялась переговорить в автобусе с Ольгой.

В машину вталкивали все новых заключенных. Вдруг отворилась дверь моей тесной каморки и ко мне втиснули женщину. Это была Ольга!

Эсэсовцы заперли передвижную тюрьму, и машина выехала на улицу. Я передала Ольге поручение Милы и посоветовала ей в тюрьме о своем деле ни с кем не говорить: в камеры подсаживают провокаторов. Ольга рассказала, как гестаповцы явились за ней в Виноградскую больницу. Узнав, что в больнице работают две сестры Волдржиховы, они для верности арестовали обеих.

13 декабря едва меня привезли в «четырехсотку», как за мной прибежал Бем – он вечно торопился. «Не пронюхали ли они о шифрованных письмах Лоренца?» Сердце сжималось от нехорошего предчувствия. Мы миновали дверь его кабинета, прошли мимо канцелярии Фридриха. Куда он меня ведет? Наконец, Бем открыл одну из дверей, и мы вошли в комнату. За столом, развалившись, сидел комиссар Вилке. Перед ним лежало несколько розог. Видно было, что некоторыми из них уже основательно «поработали». Вилке оглядел меня с головы до ног и скривил рот. Эта гримаса меньше всего походила на улыбку. С минуту он разглядывал меня, потом изрек:

– Госпожа Фучик, вам не следует бояться. Нам нужно лишь кое о чем порасспросить вас. Но говорить вы должны правду.

Я стояла перед ним настороженная. Куда он метит? Что знает? Перевела взгляд на Бема, потом опять на Вилке, с наигранным спокойствием пообещала:

– Господин комиссар, я буду говорить только правду.

Он кивнул и продолжал:

– На вас ссылается Лоренц. Своими показаниями вы могли бы ему очень помочь.

«Это определенно в связи с письмами», – подумала я.

Вдруг Вилке изменил тон и резко спросил:

– Вы знаете Вацлавика?

Мне стало страшно.

– Вацлавика? – повторила я и замолчала, как бы вспоминая это имя. – Нет, Вацлавика я не знаю!

– Врете! – вскричал Вилке.

– Я не лгу. Никакого Вацлавика не знаю.

– Вы не знаете Вацлавика? Так мы вам его покажем!

Толстый Вилке оказался необыкновенно подвижным.

Он проворно выскочил из-за стола, исчез за дверью и мгновение спустя втащил в кабинет Вацлавика. Я тайком от гестаповцев бросила на него взгляд, полный горячего участия, но уже через секунду смотрела без всякого интереса, как на совершенно незнакомого человека, до которого мне нет никакого дела. Он очень изменился за эти несколько дней: глаза глубоко ввалились, щеки пожелтели, всегда аккуратно причесанные волосы свалялись. Вслед за Вацлавиком ввели избитого Лоренца.

Увидев Лоренца, Вацлавик с руганью набросился на него. Он готов был избить Арношта. Оказалось, что тот, стремясь спасти другого человека, показал, будто оба письма к его сестре вынес на волю Вацлавик. Последний, не будучи предупрежден об этом, все отрицал на допросе, и ему основательно намяли бока. Позднее Ренек шепнул Вацлавику, что письма вынес он. Ренек был уверен – Вацлавик скажет об этом на допросе. Но Вацлавик, когда его привели к комиссару, вдруг заявил, что выносил письма он. Гестапо без труда установило: письма Вацлавик вынести не мог, так как в то время находился за пределами Праги. Его снова избили, но Вацлавик стоял на своем.

Гестаповцы с трудом оторвали Вацлавика от Лоренца и вывели обоих в коридор.

– Так вы не знаете Вацлавика? – снова спросил Вилке,

– Этого господина я видела, но не знала, что его фамилия Вацлавик.

– Не лгите! – заорал Вилке. – Ведь этот фрукт в «четырехсотку» дневал и ночевал.

– Я этого не знаю. Видела его там раза два, может быть, три. Я ни за кем не наблюдаю, и ничто меня не интересует. Господин комиссар может подтвердить! – обратилась я к Бему, как к заслуживающему доверия свидетелю.

Бем молчал. Вилке нервно побарабанил пальцами по столу, затем вдруг произнес:

– На вас ссылается Лоренц. Он хочет, чтобы вы подтвердили следующее: в присутствии Вацлавика Лоренц говорил о большевистской газетенке, которую должен был переводить, что она представила бы интерес для общественности, этим вы можете помочь Лоренцу и себе.

– Господин комиссар, – ответила я, приложив руку к сердцу, – если бы я это слышала, то сказала бы. Но я действительно ничего такого не слыхала. Не знаю, почему именно на меня ссылается Лоренц.

– Вы боитесь! – вскричал Вилке.

– Не боюсь, господин комиссар. Говорю лишь правду. – Конечно, я боялась, но когда почувствовала, что Вилке зашел в тупик со своими вопросами, мне стало немного легче. Я поняла, что Арношт Лоренц им ничего не сказал, и они обо мне ничего не знают. На допрос меня вызвали потому, что в