тот я, который Фриц Хаманн, солдат немецкий, – все это на один короткий миг увидел и прочувствовал… А может быть, это почувствовал я, и, наверное, так правильнее сказать-то будет. Не было там деления никакого: это я, дескать, а это – нет. Только рот его широко открытый вижу, – Павлика снова затрясло. – Он лицо к небу поднял и… Закричал? Нет, так не кричат, так воют, скорее уж… Вот я там сижу на земле теплой, и на моих коленях комочек этот богу душу и отдал с шепотом своим последним. А в глазах… – его пальцы вцепились в скатерть. – Я вам вот недавно про несправедливость говорил: дескать, как это – на смерть сейчас вставать с травки этой зеленой… Чушь все, чувства эти… То нечто в глазах тех детских – вот что несправедливостью назвать и язык не поворачивается. Там как будто боль всего мира собрали… Все войны, концлагеря, люки открытые, из которых смерть мегатоннами сыпется вниз… Вот весь этот ужас, вся эта боль – в тех глазах и застыли навечно. Только ведь и в меня все это вошло, – он слабо кивнул. – В того меня, что на дороге той сидит и воет беззвучно, вверх глядя, – Павлик начал произносить слова равнодушно и размеренно. – Вошло это в меня и не вышло никогда больше. Он ведь в тот момент, наверное, сразу с ума сошел… Или, если правильно говорить, я тогда с ума и сошел. Тот я, который обычный немецкий крестьянин, с женой и двумя дочками-близняшками. И все это в одну секунду вдруг для меня назад и развернулось. Или, если хотите, для него, для Фрица Хаманна. Он же тут-то все сразу увидел и понял: и конец, и начало… Он ведь стал сразу и мамой девочки той, и самой девочкой… Пропустил через себя все за миг один, а потом увидел и понял, как эта машина назад разворачиваться будет. Близняшек своих увидел, которых на глазах жены его на части рвут мужики здоровенные. Увидел, как жену его насилуют, а потом с хохотом в фарш лопатками забивают… Он все сразу увидел, все понял. Вот тогда для него вся война и закончилась, – Павлик прямо посмотрел на молчащего собеседника. – И то, что еще пять лет впереди, больше никакой роли для него и не играло. Он уже все наперед знал… Или я знал, если хотите… Времени ведь нет, я вам говорил уже, а для того, кто видит, тут ничего и объяснять не нужно. Вот он все эти пять лет так и жил – просто ожидая, когда весь этот маховик обратно-то и развернется… И когда война из этой украинской деревушки в его родной хутор придет. И придет, – он говорил бесстрастно, словно потеряв к рассказу всяческий интерес, – со вполне ему известным концом. Он всю войну прошел без единой царапины, хотя в таких мясорубках был… Из котла под Сталинградом их всего несколько человек и выжило, а его – как хранили… А может быть, и, правда, хранили. Он же – я то есть – Фриц Хаманн, все эти пять лет в самом настоящем аду и провел. Ему через ночь этот конец снился: жена его, дочки-близняшки, которые свою страшную смерть принимают. И я тогда понимал почему-то, – Павлик чуть улыбнулся, – что несправедливого тут нет ничего. Звучит страшно и дико, а для него… Для меня то есть, для рядового Фрица Хаманна, все это как справедливость высшая была… Вроде платы по счетам… Только от платы этой ни уклониться, ни отсрочить ее. А как война покатилась назад-то, для него обратный отсчет и начался. Он перед самым Берлином уже дезертировал, когда его часы внутренние последние такты отбивать стали… И кирха эта, и поле с нами для него последним рубежом-то и оказались… И мы, – он нервно передернул плечами, – для него и есть те, кто сейчас за Анной его идут, за близняшками Ханной и Лорой. И для него вопроса уже нет: так это будет или не так, справедливо это или нет… Для того, у кого на коленях маленький окровавленный комочек из деревни украинской помирал, для такого человека теперь уже иные порядки видны… Иная справедливость… Вот он и лег на колокольне той, и дорожки наши сошлись… И если я свой ужас ужасом когда-то считал, то по-настоящему я ужас ощутил, в том мешке каменном оказавшись. Там ведь уже за гранью безумия все было… Только прорезь прицела мир еще собирала хоть как-то, но перед глазами все равно – три комка мяса окровавленных… Жена и дочки…

Неслышно возник Рамзан. Он молча поставил на стол графинчик с текилой перед Павликом и стопку граппы перед Игорем Сергеевичем, а они, казалось, даже не заметили его появления. Павлик одним движением перелил всю текилу в пустую чашку из-под чая и махом осушил ее до дна.

– И что дальше? – решился нарушить молчание Игорь Сергеевич.

– Дальше? – Павлик невидяще смотрел бог знает куда. – А дальше совсем уж все странно обернулось… Я все говорю, что как будто на кусочки маленькие рассыпался… С одной стороны, так и ощущалось все. С другой – я ведь каждый кусочек этот как отдельный ощущал. Вначале – тот, потом – следующий. То Игорь Смирнов, то Фриц Хаманн, то мама с дочкой, – его губы снова задергались. Но я всегда был кем-то… Воспоминания разные, мысли… А потом исчезло все сразу и одномоментно. Не стало больше мира привычного, который вокруг меня как точки отсчета какой-то крутится. И если миг назад еще я то Игорем Смирновым был, то Фрицем Хаманном, то девочкой этой, теперь я вообще всем стал. Шизофрения, как врачи, наверное, скажут… Как будто я сразу всем стал: и фрицем этим, и мешком каменным, в котором его тело ужасом смертным сочится… И Игорем Смирновым, и Сережкой Логиновым, и полем тем весенним с травкой зеленеющей. Солнце, облачка, что по небу ползут, тварь та черная и усатая, которая на руку мою залезла, – все я! А можно сказать, – он на миг задумался, наморщив лоб, – что я вообще перестал кем-то быть. И чем-то тоже перестал. Звучит дико и безумно, сам знаю, – Павлик криво усмехнулся и покачал головой. – Только по-другому и не передать ощущения те мои. Все это – я, и в то же время все это – и не я, вроде бы как получается! Вот такая вот двойственность, и нормально ее на языке нашем людском передать ни в жизнь не получится… Одно вдруг четко ощущал я и понимал: