— Завтра навряд ли. На выходные я домой еду. На следующей неделе.

— А то я могу с тобой поехать. — Улыбка.

Смешок: «Да ну тебя».

— Нет, я серьезно.

Растянутые губы девушки сомкнулись:

— Ну, я не знаю, Егор. Это как-то вскачь… Если ты правда хочешь…

— А ты хочешь?

— Я не знаю. Как я тебя представлю?… Наверное, да…

— Да нет — я так… Так позвонишь? Я буду ждать.

Там, в осеннем густом сумраке, волглом плотном запахе, в приветливых отсветах огней возилась терпкая прелесть минут, тягучая бодрость сердобольного предстоящего. Егор вышагивал ровно и стройно, тело добротно располагалось в приемлемом, укротимом пространстве, мышцы и мысли напевали нечто ненавязчиво лирическое.

Еще через полгода Егор сподобился и до вотчины Даши. Здесь, судя по всему, Настьку и зачали. Родиной случился городок Заречный, что обслуживал атомную электростанцию, родители состояли в руководстве таковой и были людьми обыкновенными. Наличествовала также младшая сестра Иринка, «вострошарая» девчушка донельзя любопытствующих наклонностей, небольшая скотинка, поскольку окраина городка и коттеджного типа дом на двух владельцев с постройками и прочим соответствием.

Приехали к обеду, сообщение о Егоре имело совершиться, и стол ломился. После второй рюмки — мама внимательно с опасливым прищуром отслеживала процесс поступления спиртного в рот молодого человека, сама аккуратно и демонстративно вытянув всего четверть емкости, отставляла — батя, блестя очками на собутыльника, запустил:

— И каково, интересуюсь знать, настроение молодежи относительно нынешнего руководства? Конкретно сказать, многозначного земляка, (желчно) господина Ельцина?

Егор неопределенно поджимал губы и сутулил плечи, раздумчиво мычал: «Ну-у… м-м…» Впрочем это было излишеством, ибо старшой, провинциал старого затеса и закоренелый коммунист, принимался громить предводителя. После четвертой Егор тоже впадал в раж, метил крыть понятиями свобода, конкуренция (Иринка восторженно пялила глаза), и спор обретал окончательно душевные очертания.

Весна получилась ранняя, настырная, по этому случаю Даша потянула знакомить с окрестностями. Городок сомкнулся аккуратный, с миниатюрным центром, и, стало быть, путь случился к пруду, вполне живописному, ибо преимущественно окаймлялся хвойным тесным лесом. Ребята смачно хлюпали в талом снегу, Даша пихала Егора в рыхлые, набрякшие сугробы, которые не прогоркло и непривычно сравнительно с городом горели. Шнырял теплый ветерок и окружение вопило благополучием. Люди, клюнув на выходные дни, выглядели по-городскому, однако мирно. И даже пьяненький дядя, что мутно, но внимательно вперившись в Егора счастливо пошатывался и судорожно взбалтывал пенистую бутыль пива, обладал подозрительно знакомым лицом.

На пруду, широконьком и извилистом, изобильно сосредоточились рыбаки, и дышалось. Влажный снег просил им стрелять и ребята не преминули воспользоваться. Аналогично приятно было красными, насквозь мокрыми и студеными ладонями охлопывать друг друга и вообще быть розовыми и молодыми.

Встретили компанию Дашиных знакомых и устроились на предусмотрительных скамьях на берегу — пиво. Через пять минут один из парней, кажется Виктор, излагал Егору:

— Ты пойми, дружище, здесь лещ с глистом. На поляне ж всё приезжие, стрёмь. Это-на, что они умеют понимать? А ты ко мне приди, пять километров выше спустимся. Там подлещик чистый. Сахар, в натуре, ты поал?

Пролетарий был опрятен и рыгал в ладошку.

— Гоша, я же дальнобойщик. Это-на, в Казахстане — карп пять кило, финик не расти. А зимой! — тридцать, степь, заносы. Мы раз с напарником сели, двое суток, поал… ладно заправились недавно — не давали остынуть. Голодные, крысу схаваешь. Грейдеры подошли. А если мотор заглох — кранты!

Странное дело — не докучал.

На ужин еще семья подвалила — негласные смотрины, заскучал наш. Когда стелили постель — Егору отвели в гостиной — у родителей произошли шушуканья (мелькнуло папино «сами разберутся» — передовых нравов человек — самой заинтересованной, понятно, была Иринка), что смотрелось мило. На Егора, решившего поначалу не привередничать и держать правила игры, вдруг накатил принцип и после продолжительной маяты среди ночи осторожно поперся в комнату к Даше и перетащил к себе в постель (сопротивлялась слабо — не от желания угодить, а явно чтоб не делать лишнего шума). Мама, само собой, устроилась громоздко ворочаться и кряхтеть в приоткрытой комнате, папа счастливо и храпя дрых, и процесс по заслуге Даши, чувствующей себя неуютно, состоялся наспех, скомкано. А поди ты, угадало… Поутру мама ходила вся понурая, словно виноватая, и на дочь не глядела. Следом и та сникла, и парень чувствовал сожаление и желание поскорей убраться.

Беременной Дашка была славной. Совершенно ребенком: «Ой, так пуп вылезает. Ой, такой сон был ужасный, про птицу, которая гнездо строила из еловых шишек, зря я морковь ела. Ой!..» — и все держалась за Егора; до туалета, бывало, провожала и ждала подле двери, чтоб бесхитростно сообщить: «Время уже одиннадцать, а мама все не звонит». Егор смеялся и не без страха думал: как они будут управляться. Жили у него, Калерия соорудила опеку. Это в дело, потому что мужчина полюбил из дома сбегать. В Дашку втюрился Виталий, приносил цветы и настаивал, чтоб ребенка назвали им. Та неизменно смеялась и грустила: «А если девочка?» «Никаких девочек!» — искренне злился Виталий.

Впрочем, у Егора всегда был железный «отход на север» — Калерия. Поразительно как умела она снять негатив. Со временем, в отсутствие Галактионовны на земле, вещественно тоскуя по ней и рассуждая о мотивациях этого (тоже любопытно: кто возьмется портить сладкую печаль осмыслением?) — он рассмотрел исключительную женственность. Сюда впихнул и материнство, как симбиоз самопожертвования и собственничества, и красивость воплощения в жизнь, и умение насладиться от ее красоты.

Егор мог в любой час вломиться к ней комнату и сходу начать жаловаться. Неизменно Калерия делала заинтересованное лицо и снимала всякую напыщенность излагаемых обстоятельств чем-нибудь таким:

— Не елозь по равнине, будь благоразумен.

— Ах так! — сию же минуту гневно и живописно воспалялся в духе любимой соседки парень. — В таком случае я намерен сделать постановку вопроса. Вот она. С каких пирожных я должен стать благоразумен? Какими исследованиями достигнуто, что мне следует поступать оно!

Калерия принималась смеяться, затем садились лакать чай, где дама обогащала очередной историей из жизни и ловила Егора впросак, ибо он старательно не верил действительно красочным эпизодам, и напрасно, потому что получались нередко подтверждения.

Неплохо ограждали «челночные» вояжи в Польшу, на каковые подначила Марго. С дамой наш подружился — а чего бы мы задерживались? — и даже с мужем, что «толстячок мой», не говоря о сыне Ваньке, кучерявом, веснушчатом, курносом недоросле, которого впечатлил Егор до той степени, что парень замечтал о стоматологическом поприще. Тетя, будучи коммерсантом что называется во плоти, имела собственный опыт, и Егор командировки полюбил.