Получается, Польша… Европа — начиная с двухэтажных желвагонов, которые единственно по кино представимы. Да и люди тамошние оказались с задними мыслями. Собственно, страну Егор не разглядел. Так, из окна. Удивительная вещь — огромная хвойность, а вот небо отнюдь западное. Сперва ездили в Варшаву — как у нас на стадионе кишел рынок — впятером, вшестером, потом вдвоем в Белосток.

На вокзале сходу с угодливым и въедливым взглядом окучивали арендодатели, советчики всяких мастей. Утилитарщина вопила. То, что гордо отправились — подельник, слава богу, был из приятелей — по адресу, состоялось фантасмагорично, ибо пришлось и применяться самим, разговаривать с таксомотором, подозревать о надувательстве, да и адресат — безрукавчатый дядя с отвислой губой и насмешливым взглядом — обещанного радушия не применил. Конечно сам воздух (даже удивительно приспособленное и вместе чем-то изящное отхожее место) что-то обещал, хотя бы нескладность, и, получается — чувства… однако это так скоро ушло.

Занимательно, что поляки — торговцы знатные — поголовно говорили по-русски, но только в тесноте, и здесь впервые Егор узрел неделикатность славянского человека и то, что теперь совсем привычно, манеру обездоленных прятаться за язык. Неоднократно сталкивались, скажем так, с вертлявостью поляков, отчетливым угодливо-презрительным отношением к русским («рускам»). Егор тронулся называть их Пшиками, но почему-то не в связи с этим, а с манерой все кроссовки называть адидасами («Купил адидасы «Найк»).

Очень свободно вошли в преобладающе русскую, неприхотливую и озабоченную толпу, в обязанность конкуренции и обнаружение прискорбного первенства в собственной психике инстинкта. Нелишне сказать, удивительная приспособленность к обстоятельствам — как то: разговорчивость, бойкое шныряние по неотличимому от родимого рынку, анализ торгашеского рода, и даже ловкое уплотнение закупок в баулы — вызывало нечто смахивающее на торжество. Собственно, и на небо не манило коситься.

Тем не менее взгляд ненасытно спотыкался о полек, во множестве ногастых и вообще хронически хорошеньких, что было зачем-то неуютно глазу (впрочем, знатно компенсировалось, если доводилась дурнушка, да еще рыжая).

Польки, между нами, великолепны — отзывчивы. Это уяснил Егор после второй поездки в Белосток, уже запомнив название улиц. Отзывчивой случилась родственница Кшиштофа, который и в первом присутствии начал угощаться, например, по той причине, что навел на дешевое градусное заведение. Она смеялась иностранным образом — практически на каждое высказывание Егора, даже скоромное — подперев подбородок руками, облокотившись на стол и смачно колыша в процессе грудью. Ей было за тридцать, взором обладала, соответственно, периодически пристальным. Приходить стала после второй поездки — доступно заподозрить вызов. Возможно, племянница. Отзывчивость, словом, перла. Егор заинтересовался: отчего так податливы — от красоты, либо от заднего ума? Размышлял: скорей деловиты. Что означает аккуратность в поведении — точность руки, слишком знающей как оправить, оскомина взгляда? Она и просветила. Егор полюбопытствовал — прежде такой вопрос был недопустим — в апатийном, нагом состоянии: «Чем я тебе понравился?» Ответ был соразмерен. Близлежащая задумалась, — без заблуждений, корень провокации состоял в слове понравился, такие изделия ей были явно невдомек.

— Я подумала, тебе будет хорошо.

Егор на такую христианскую добросердечность потаенно вздохнул и дрогнул бровями. Однако еще не раз пользовался, наслаждаясь взаимно порожними эмоциями.

И вообще, костел (отменная геометрия пространства, отстоявшаяся аккуратность принадлежностей), куда все-таки заглянул Егор однажды с напарником, покуралесил над организмом. Правда, был подшофе. И далее, мощеная извилистость улочек, теснота ловких, отличимых домов, что наделяло их свойством жилищ, неуместные и при том нередкие Лады, систематически скачущая перпендикулярно белка и иное, упущенное из закромов, но употребленное — приятным образом возбуждали торопливые и равновеликие минуты.

Впрочем, подлинно характерной чертой отрезка наблюдается мотивация поездок. Дело в том, что Егор ничуть материально не нуждался. Еще не грянул дефолт, вошла в приемлемую форму инфляция, народ, особенно спекулятивный, зажил. Да и не в этом дело. Реализовать себя коммерческим образом Егор считал в некотором роде постыдным, ибо никак не мог отыскать здесь созидания. Не иначе отсюда фраза «Ничто не показывает результат как деньги» повторялась им частенько как неизвестно откуда взятая привычка ерничанья над собой, — или, например, «Финансы поют романсы», втискиваемая всякий раз при упоминании о шоу-бизнесе, как констатация немалой собственной тяги к музыке и полной инертности к самоосуществлению такого рода.

Но что же толкнуло?… Бегство от семьи, тягу к одиночеству было употреблять совсем неприлично, и, выходит, именно тогда Егор начал рисовать в себе склонность к приключению, а много позже балуясь разнообразными экстремумами, заподозрил, что данная придумка искусственно и тем самым эффектно спекала психические обстоятельства: деланье себя нестандартным состоялось в действительности его плотной основой.

Между тем Настька (родилась все-таки девочка — Виталий пылил: а я знал, я четвертым позвонком чувствовал!) за пару лет стала отчаянно хорошеньким бутусом, и Егор пропал. Даже искать сравнение с тем наслаждением, когда она, сидя на коленях папаши, собственнически ухватывала указательный палец и, изумленно разомкнув губки, погружалась совместно с родителем, скажем, в теленовости, было преступно.

Стал понятен Достоевский с его финтом относительно слезы ребенка. Там вообще пошли происходить непонятные вещи. Настька — года, пожалуй, в четыре — схватила воспаление легких, довольно тяжелое. В больнице дежурили Даша, ее подруги, Егор появлялся на час и дальше увиливал — квелый вид дочери в больничной палате его огорчал. Если же по какой-либо глупости дочура надувала губки и начинала горевать, пуская крупную, замечательную слезу, с Егором что-то случалось — непереносимый надрыв, колоссальная, узурпирующая боль. Настолько четкая и физическая, что выхолащивало.

Умерла Калерия, оставила свою комнату в наследство Егору. Он напился на поминках жесточайше. Нашел клад в апартаментах Калерии, письма. Это было что-то. Такого стиля, духа, нежности Егор даже представить не мог. Впрочем, там было и что-то бредовое, связанное с какими-то неразборчивыми знаками, тяжелыми научными названиями. Впрочем, Егор знал, что старушка работала когда-то в психологической отрасли и вникать не стал. Кому были адресованы эти неотправленные эпистолы? «Друг мой», неизменное обращение. Егор заподозрил, что существо в кавычках он и есть. Словом, обратно набузгался.

Наташка, сестра Виталия, влипла в дикий роман и по причине отъявленной мерзости соперника развалилась на куски. Брат переживал и таскался по этому поводу к Егору.

— Думаю, она не понимает, что с ней происходит, — привычно лил воду Егор.

— Будто сам понимаешь.

— Разумеется: она не понимает, что с ней происходит.

Иначе говоря, пришлось переспать.

Другое дело, и Марина как-то нарисовалась, по телефону без предисловий предложила: «Изнасилуй меня».