Меджнун сердито посмотрел на этого человека: «Имя – это оболочка и ничего больше. Только то, что скрыто под оболочкой, берется в расчет. Я – оболочка, а Лейла – жемчужина; я – завеса, а она – лицо под ней».

Толпа, хотя и не поняла смысла его слов, была поражена сладостью его речи.

Между тем, заключенная в ловушку ограничений своего племени и вынужденная выходить замуж за мужчину, которого она не любила, Лейла погрузилась в мрак одиночества. Она страдала так же глубоко, как и Меджнун, но не обладала его свободой. Она тоже хотела жить со зверями в пустыне и заявлять о своей любви к Меджнуну с вершин гор. Но она была пленницей в своей палатке. Когда однажды утром торговец принес ей вести о Меджнуне, Лейла почувствовала себя тростником, покачивающимся на ветру, полым и невесомым.

«Без твоего сияния, – сказал ей старик, – душа Меджнуна как океан в зимнюю ночь, охваченный тысячами штормов. Как одержимый он блуждает по склонам гор, пронзительно крича. И на его губах только одно слово: “Лейла”».

«Во всем виновата я! – воскликнула Лейла, осыпая себя проклятиями. – Я зажгла огонь в сердце моего возлюбленного и превратила его существо в пепел». В отчаянии она вынула драгоценные камни из своих серег и передала их старому купцу: «Это вам. Теперь пойдите к Меджнуну и приведите его сюда. Я только хочу его увидеть, хоть ненадолго взглянуть на его лицо, искупаться в его свете хоть на миг».

Старик согласился. Несколько дней он бродил по пустыне в поисках Меджнуна. Когда он наконец нашел его, он передал сообщение Лейлы. «Не могли бы вы заставить себя нарушить обет отречения от мира, чтобы взглянуть на ее покрытое слезами лицо хоть на секунду?» – умолял он.

«Разве они не понимают, – подумал Меджнун, – что их идея счастья не созвучна моей? Разве они не видят, что, в то время как они могут воплощать свои желания в жизнь, мое стремление – это нечто совсем другое, что не может быть выполнено, пока я остаюсь в этом преходящем мире?»

Но Меджнун не мог противиться возможности взглянуть на лицо своей возлюбленной. Надев плащ, он последовал за торговцем к пальмовой роще и спрятался там, а старик ушел, чтобы привести Лейлу.

Пока торговец вел ее за руку к роще, к Меджнуну, Лейла дрожала всем телом. Когда от любимого ее отделяло не более двадцати шагов, она застыла. Старик потянул ее за руку, но Лейла не могла двинуться с места.

«Благородный господин, – умоляла она, – еще далеко, но не слишком. Даже сейчас я как горящая свеча; один шаг ближе к огню – и он поглотит меня полностью».

Старик оставил ее и отправился к Меджнуну. Он вывел молодого человека из пальмовой рощи под свет луны – его лицо было обесцвечено, а глаза были точно стекло – и указал ему, где ждет Лейла. Меджнун медленно пошел навстречу ей. Свет от звезд проглядывал сквозь вершины пальмовых деревьев, время от времени пронзая темноту. И внезапно под куполом небес Лейла и Меджнун столкнулись друг с другом.

Это длилось всего мгновение: кровь прилила к щекам. Возлюбленные смотрели друг на друга, опьяненные вином любви. И хотя теперь они были достаточно близко, чтобы коснуться друг друга, они знали, что такое вино можно вкушать только в раю. Дуновение, вздох, сдавленный крик – и Меджнун развернулся и убежал прочь из рощи обратно в пустыню, исчезнув как тень в ночи.

Прошли годы. Листья на пальмах пожухли. Цветы сбросили свои лепестки в знак траура. Все вокруг становилось желтым и тусклым, сады медленно увядали, то же самое происходило и с Лейлой. Свет в ее глазах погас, на последнем вздохе она произнесла имя возлюбленного.

Когда Меджнун услышал о смерти своей любимой, он бросился к ее могиле и в пыли извивался от боли. Он лег, прижавшись телом к земле, будто в молитве, но его иссушенные губы могли произнести только одно слово: «Лейла». Наконец он освободился от боли и тоски. Его душа вырвалась на свободу, и его не стало.

Некоторые говорят, что тело Меджнуна лежало на могиле Лейлы несколько месяцев; другие говорят – годы. Никто не осмеливался приблизиться к нему, потому что днем и ночью могилу охраняли животные пустыни. Даже стервятники, кружащие над захоронением, не трогали Меджнуна. В конце концов все, что осталось от него, – пыль и кости. Только тогда животные покинули своего господина и вернулись в пустыню.

Когда звери ушли, а прах Меджнуна был развеян ветром, на могиле Лейлы поставили новый надгробный камень. Надпись на нем гласила:

Суфизм – термин, обозначающий чрезвычайно сложную и бесконечно разнообразную мистическую традицию в исламе, – это, как заметил Рейнольд Николсон, нечто фундаментально неопределимое. Даже слово суфий едва ли способствует классификации этого движения. Термин тасаввуф, что означает «состояние суфия», не имеет смысла, поскольку он, вероятно, относится к грубой шерстяной одежде суф, которую первые суфии носили как символ своей нищеты и отстранения от мира. Действительно, в качестве описательного термина слово суфий практически взаимозаменяемо со словами дервиш или факир, означающими «нищенствующий» или «бедный». Некоторые утверждают, что слово суфий происходит от арабского сафве, что означает «избранный», или суффа, то есть «чистота», хотя оба эти варианта должны быть отклонены по этимологическим основаниям. Другие предполагают, что суфий – это искаженная версия греческого слова софия – «мудрость». Такое объяснение также маловероятно, хотя есть заманчивая символическая связь между двумя словами. Ибо если термин софия следует понимать в его аристотелевском смысле как «знание конечных вещей», то оно очень тесно связано со словом суфий, и не только лингвистически.

Как религиозное движение суфизм характеризуется разнообразием философских и религиозных тенденций, словно это пустой котел, в который были вылиты принципы христианского монашества и индуистского аскетизма, подмешаны капли буддийской и тантрической мысли, добавлены несколько щепоток исламского гностицизма и неоплатонизма и, наконец, брошены элементы шиизма, манихейства и среднеазиатского шаманизма в хорошей пропорции. Такая смесь влиятельных направлений мысли может сделать тщетным научный анализ, но это также указывает на то, как суфизм мог формироваться на ранних этапах.

Первые суфии не были привязаны к одному месту, они были очень мобильными людьми, которые путешествовали по всей мусульманской империи, стремясь познать Бога. Поскольку число этих «блуждающих дервишей» увеличивалось, для них были построены временные места проживания в располагавшихся на перепутьях дорог городах, таких как Багдад и Хорасан, где могли собираться нищие и делиться тем, что они узнали во время своих духовных путешествий. К XI в., примерно в то же самое время, когда Аббасиды активно преследовали шиитов за их еретическую деятельность, эти места проживания стали постоянно действующими структурами, напоминающими монастыри. Часть из них постепенно превратилась в закрытые школы, или ордена, мистицизма.