после чего умолкала. Она не улыбалась, нет – только смотрела на нас из-под бумажно‑тонких век, чуть кривя приоткрытый рот; кости и вены проглядывали на ее руках сквозь тонкую пленку пятнистой кожи.

Я ни разу не заговорила с ней. Но для меня было утешением каждый день видеть ее. В эти моменты, когда наши взгляды скрещивались, появлялось ощущение, будто мы – семья, будто ни она, ни я, ни кто‑либо другой в этой больнице не настолько одиноки, насколько мы на самом деле одиноки.

* * *

Ба-Ба по-прежнему работал в адвокатской конторе, но теперь разрывался на части между всеми теми местами, где обязан был быть. Как и я после школы, он сразу после работы спускался в метро и ехал в больницу, и там мы делили на троих мамин ужин, который приносили ей на картонном подносе. Когда на раздаче была щедрая сотрудница, она выдавала нам два или три дополнительных блюда – целый пир. Ма-Ма всегда оставляла мне желе в стаканчике. Я никогда прежде не пробовала желе, и, когда впервые подцепила кусочек на вилку и встряхнула его, а оно стало плясать и извиваться, мне на миг представилось, будто я – просто богатая белая американская девочка, которая может себе позволить играть с едой.

На Ба-Ба, похоже, постоянные встречи с копами в больничных коридорах не влияли: легче ему не становилось. При виде полицейского его рука всегда сильнее сжимала мою, словно ему было нужно напомнить себе, что мы по-прежнему здесь, вместе и в безопасности. Даже уже разминувшись с полицейским, Ба-Ба не возобновлял разговор, то и дело искоса поглядывал через плечо, наблюдая за фигурой позади нас, прислушиваясь к ускоряющимся шагам.

Но когда Ба-Ба не бежал от собственных теней, он любил меня смешить. И умножал свои старания в то время, пока Ма-Ма была в больнице – наверное, потому что мои улыбки стали такой редкостью. У меня словно атрофировались нужные для них мышцы.

В нашем распоряжении было не так много возможностей посмеяться, но Ба-Ба знал, что мой смех предпочитает кататься на плечах самых непритязательных придумок. Одна из них, чуть ли не самая любимая, родилась благодаря простой сантехнической механике: Ба-Ба уходил в туалет и оставлял в унитазе увесистое, щедрое творение, не сливая за собой воду. Впервые задумав этот розыгрыш, он вернулся в нашу комнату и тут же воскликнул: Ой! Я забыл в ванной комнате книгу! – а потом попросил меня принести ее. Я пошла, куда послали, уткнувшись носом в свою книжку и не отрывая от нее взгляда, пока не стало слишком поздно, пока я не оказалась прямо перед унитазом, где мне открылся полный обзор на великолепную коричневую кучу. А потом из-за двери выглянул Ба-Ба и послышалось его заявление: мол, ой, извини, должно быть, забыл спустить воду.

И еще, конечно же, была наша песня, «Си-Моу-Хоу». Мы снова начали танцевать под нее по вечерам, возвращаясь от Ма-Ма, после того как Ба-Ба запирал дверь в нашу комнату и убеждался, что за ней не слышно ничьих приближающихся шагов. Его плечи, наконец, расслаблялись и опускались, мои ступни нашаривали его ступни и взгромождались сверху, и мы вдвоем покачивались под ритм, въевшийся глубоко в наши кости. Это была моя колыбельная, уносившая мое сознание прочь от мерного писка больничной аппаратуры.

* * *

За время, которое Ма-Ма провела в больнице, я придумала еще много суеверных игр, не требовавших других участников. Я заключала с собой маленькие пари: например, если я смогу добраться до вот этого перехода или здания до смены сигнала светофора или вопля чьего‑нибудь клаксона, то с Ма-Ма все будет в порядке. Еще в то время я стала чаще запинаться о собственные ноги. И даже начала ударяться о дверные рамы, выходя из помещений. Словно мои руки вдруг ни с того ни с сего отросли и стали слишком длинными, словно размах их сделался слишком широк. Я не раз и не два задевала ими других людей, предметы и все, что меня окружало. Чем старательнее я заставляла себя идти быстрее, двигаться плавнее, спасти Ма-Ма, тем больше спотыкалась, тем чаще обманывала ожидания, и цели мои рассыпались в прах прямо перед моими протянутыми руками.

Одно особенно неудачное падение произошло во время большой перемены. Я не помню, что тогда делала и как это вообще случилось, помню только, что слонялась вдоль школьной изгороди далеко от своих подружек, игравших в классики. Я размышляла о том, как это глупо – прыгать сперва на одной ноге, потом на другой с клетки на клетку, когда в мире есть люди настолько больные, что им приходится лежать в постели утыканными иголками. А потом вдруг я споткнулась неизвестно обо что и упала, приземлившись на вывернутую правую руку. Тут же постаралась как можно скорее подняться на ноги. И в спешке еще сильнее вдавила в землю тыльную сторону руки, которая уже начала наливаться синюшностью.

Никто не заметил моего падения – по крайней мере, никто ко мне не подошел. Я же не смела оглядеться по сторонам. Если кто и видел, если кто и засмеялся, мне не хотелось этого знать. До конца уроков я изучала все оттенки синего и лилового, в то время как моя рука раздувалась, точно тесто на дрожжах. Не прошло и часа, как я уже не была способна ни взять ею карандаш, ни писать. С доски читать я по-прежнему не могла. Более того, зрение у меня еще сильнее ухудшилось. Поэтому я сидела неподвижно и время от времени кивала, пытаясь вести себя нормально и запоминать то, что вечером придется делать в домашнем задании.

Мне повезло, потому что на той неделе я носила розовый свитер, который был мне велик на несколько размеров. Предполагалось, что я постепенно дорасту до него, но плетение жесткой акриловой нити уже растянулось. Расстояние между нитями становилось все больше и больше, пока рукава не стали спадать, полностью закрывая кисти рук. И этот свитер оказался идеальным прикрытием для моей раздувшейся конечности.

Когда уроки окончились, я ничего не сказала ни Кристине, ни кому‑либо другому. Нет, я сразу направилась к двери, а оттуда по коридору к туалету, притормозив лишь тогда, когда рукой задела дверную раму – моя неуклюжесть никуда не делась, – отчего болью прострелило кисть и запястье, которое к этому времени тоже распухло.

Я надеялась, что от проточной воды станет легче, но, как оказалось, чувствительность похожей на клубень таро руки была не такой, как у нормальной. Даже после