того как я пустила сперва ледяную воду, а потом почти кипяток, рука все равно ничего не чувствовала. К этому моменту начали одна за другой подходить одноклассницы, поэтому я снова опустила рукав на раздутую руку и вышла из туалета, надеясь, что никто не заметит каплющую с нее воду.

Всю дорогу до больницы св. Винсента я размышляла, как скрыть приключившееся с моей рукой от Ма-Ма, чтобы ей не пришлось беспокоиться. К тому времени как я вошла внутрь и шагала мимо палаты старухи, ни одна отговорка так и не пришла мне в голову. Более того, я была настолько сосредоточена на своей руке, что, пока не миновала дверь старухи, даже не осознала, что не заглянула в палату, проверяя, там ли она. Дурное предзнаменование!

У Ма-Ма выдался плохой день, и ей было не до меня. Когда я пришла, в палате была медсестра, объяснявшая Ма-Ма, что, поскольку вены рук уже все заколоты, им придется ставить капельницы в ноги. И теперь в верхней части стопы Ма-Ма торчала длинная, устрашающего вида игла. Это означало, что она не сможет гулять, поэтому ей оставалось только лежать в постели, и все ее мысли крутились вокруг собственной боли и тревоги.

Я не вспоминала о своей травме, пока мы с Ба-Ба не вышли из больницы. Только протянув руку, чтобы провести картой по считывателю турникета метро, я вспомнила, что теперь мне больно держать ею предметы. Ба-Ба ничего не заметил: у него был тот самый отсутствующий взгляд, который подсказал мне, что он снова сражается со своими тенями. С невольной гримасой проведя по считывателю картой, я снова спрятала руку в рукав – на тот случай, если Ба-Ба все же вернется ко мне.

Глава 23

Матери

Ба-Ба начал оставлять меня по выходным у друзей нашей семьи. Он говорил мне, что это к лучшему, что он должен быть с Ма-Ма в больнице, но такой маленькой девочке, как я, вредно проводить так много времени в подобных местах. Мне хотелось ему верить, но сомнения таранили мой мозг со всех сторон. Я была стражем Ма-Ма, ее маленьким доктором. Не подвожу ли я ее, слушая его?

Впрочем, это не имело значения, потому что, в конце концов, я была послушной девочкой, делавшей то, что велит папа, даже если это означало одновременно предавать маму, даже если это означало плакать и позориться, как тогда дома у Элейн.

Вначале я провела выходные у подруги Ба-Ба, Ян А-И. Она была матерью младшего из двух мальчиков, с которыми я была вынуждена проводить время, когда все наши три семьи собирались вместе. Хотя мне нравился ее сын, ее саму я побаивалась. Они были очень похожи – у обоих были маленькие подбородки, придававшие их округлым лицам выражение любопытства. У матери и сына была очень смуглая кожа, словно их долго запекали в духовке. Сын Ян А-И был добряк добряком. Но Ма-Ма и Ба-Ба утверждали, что в Китае темные лица считаются дурным предзнаменованием, и как‑то раз обмолвились, что такая же темнота у Ян А-И и внутри. Я не понимала, что это означает, но все равно старалась держаться от нее подальше.

Муж Ян А-И не казался ни особенно хорошим, ни плохим, но он напоминал мне Лао Бая с его гибким подходом к морали. Он всегда делал то, что велела ему Ян А-И.

Насколько я помню, они тогда только‑только переехали в квартиру с двумя спальнями в Квинсе – то ли в Форест-Хилле, то ли в Элмхерсте: эти два района в моем сознании сливаются в один. Это была самая лучшая американская квартира, какую я видела не по телевизору, даже лучше квартиры Элейн. Кухня в ней соединялась с гостиной, так что у них была комната, способная вместить настоящий обеденный стол, вокруг которого стояли стулья из того же гарнитура. За пределами Китая я еще ни разу не видела собственными глазами такой красивой мебели.

Ян А-И забрала меня и привезла в свою красивую квартиру незадолго до ужина, и я провела немало времени перед едой, любуясь их обеденным гарнитуром. Из самого ужина мне запомнились всего три вещи. Во-первых, мне пришлось попросить вилку. Моя рука все еще напоминала хорошо накачанный мяч; я не могла пользоваться палочками несколько дней, а взять с собой пластиковый гибрид ложки с вилкой, который потихоньку умыкнула из больницы, забыла. Во-вторых, все, что лежало на тарелках, было коричневого цвета, и когда я сумела кое‑как поднести пищу ко рту, меня постигло жестокое разочарование: вся еда была одинаковой на вкус, соленой и жестко-резиновой, как пережаренные школьные обеды. Я с тоской вспомнила больничную еду и понадеялась, что, несмотря на мое отсутствие, Ма-Ма все же не забудет оставить для меня желе. В-третьих, меня полностью исключили из разговора за столом. Ян А-И и ее муж беседовали так, будто меня там вообще не было. Хотя их сын пару раз пытался заговорить со мной, он был слишком стеснителен и уже вкусил ненависти к родителям, свойственной детям на пороге отрочества, которую мне еще только предстояло познать. Мы с ним сидели на своей стороне стола, старательно жуя, жуя, жуя пересоленную еду, а взрослые все жужжали и нудели то об одном, то о другом. Только после ужина, когда я взялась мыть посуду, а сын Ян А-И ушел в свою комнату, она впервые обратилась ко мне.

– Ван Цянь, – сказала она без тени улыбки, – ты знаешь, что люди говорят, будто моя семья имеет низкий уровень дохода?

Я этого не знала. Даже не представляла, что люди могут так говорить о других. Но Ян А-И меня пугала, поэтому я кивнула.

– На самом деле всех нас называют малообеспеченными, всех друзей твоего отца, хотя в Китае мы жили очень хорошо.

Еще кивки.

– Но тебя и твоих родителей даже малообеспеченными назвать нельзя.

Еще один мой кивок, на сей раз более медленный.

– Потому что если считать, что в Америке у моей семьи низкий уровень дохода, то у вас вообще никакого дохода нет, – припечатала она.

Никто никогда не говорил мне ничего подобного. Я не сразу поняла, о чем она толкует, и потрясение несколько смягчило этот болезненный укол. Зато потом, когда я лежала на жестком диване в гостиной, заставляя себя уснуть, эти злые слова вернулись ко мне. Я не ощущала желания заплакать, как было дома у Элейн, потому что была слишком занята распутыванием загадки, которую задала мне Ян А-И. Что это означает –