пара-тройка таких же белых труб, но это все равно был полуподвал. К тому же вряд ли в этом районе имелась хорошая школа, потому что на всех дверях и окнах были решетки. Он напомнил мне район, где мы жили, когда только‑только прибыли в Америку, то самое место, которое дало мне понять, что мы – «чинки», на которых будут бросаться собаки, а их хозяева в это время будут стоять в стороне и посмеиваться.

У Лин А-И был сын, которого звали Тином, того же возраста, что и Фэн. Он считал меня скучной и не ходил за мной хвостом, чему я была только рада. Его дружелюбное равнодушие было для меня тем же, чем распахнутое настежь окно в душный летний день.

Единственное время, которое мы с Тином провели вместе, – это когда Лин А-И повела нас в библиотеку. Хотя раньше я с Лин А-И не встречалась, Ма-Ма рассказывала ей, что я очень люблю читать и никогда не чувствую одиночества, если у меня есть под рукой книжка. Поэтому перед моим приездом Лин А-И разузнала, где находится ближайшая к ее дому библиотека. Она хоть и была ближайшей, все равно оказалась довольно далеко, так что, когда Лин А-И забрала меня, мы втроем пошли искать библиотеку, сворачивая то на одну улицу, то на другую; Тин бежал впереди и без умолку болтал о своих играх и игрушках, в то время как Лин А-И расспрашивала меня о школе и о предстоящей аттестации[82]. Такого внимания к себе я не ощущала с тех пор, как Ба-Ба уехал из Китая. Мне было приятно, но при этом несколько неуютно, словно я веду себя слишком эгоистично, говорю слишком много. Но потом мы пришли в библиотеку, и я побежала вперед, как прежде Тин, хватая одну книжку за другой и набрав восемь изданий из серии «Клуба нянь» – мой личный рекорд.

Когда мы вернулись в полуподвальную квартиру Лин А-И, я узнала, что у меня впервые в жизни будет своя отдельная комната. Ее квартира была вытянутой, длинной, на манер железнодорожного вагона, как и наша, только этой семье не приходилось ни с кем ее делить. В передней части располагалась кухня, служившая заодно столовой и гостиной. Это была единственная комната с окном – маленьким, пыльным, у самого верха стены. Дальше была комната Тина, которой предстояло стать моей на время пребывания у Лин А-И, поскольку Тин собирался ночевать в спальне родителей. Рядом с ней был санузел, а дальше спальня взрослых. Я была так очарована мыслью о своей собственной комнате, что почти не давала себе труда заглянуть в другие помещения, игнорируя даже ванную комнату, мое привычное безопасное убежище. Моя комната была скудно обставленной, с однообразно белыми стенами, с полноразмерной кроватью и табуретом, который заодно играл роль тумбочки. Кому угодно другому она напомнила бы стерильную смотровую в больнице, но для меня это был сущий рай. Едва увидев ее, я нырнула в эту гигантскую постель с ее зефирным уютным одеялом и начала одну за другой проглатывать книги, не встав с места до тех пор, пока не позвали ужинать.

Ужин был горячим и вкусным, на столе стояло множество блюд, похожих на те, что готовила Ма-Ма: жареный перец-колокольчик, тофу с зеленым луком, пышные белые булочки, напомнившие мне постель, которая меня ожидала. Муж Лин А-И редко заговаривал со мной, но у него было доброе лицо и он улыбался всякий раз, стоило мне на него взглянуть. Тин, похоже, умеренно порадовался тому, что в доме появился новый человек, возбужденно разговаривая со мной и родителями о школе, библиотеке и своих друзьях. Что до Лин А-И, она была сама любовь, заботилась о том, чтобы досыта накормить меня, и спросила, не хочу ли я пойти с ней в магазин, чтобы купить белое платье, которое требовалось для праздника по случаю окончания начальной школы.

За этим скрипучим столом под мерцающими лампами и крохотным пыльным окошком меня впервые за долгое время посетило ощущение сытости и наполненности. Мир за дверью оставался прежним – с Ма-Ма на больничной койке, ожидавшей своей неведомой судьбы, с Ба-Ба, пропадающим неизвестно где, неизвестно с кем. Но в этом полуподвале ниже уровня тротуара для меня вдруг все изменилось. Для разнообразия мне было позволено занять какое‑то место.

Лин А-И отказалась от моего предложения помыть посуду после ужина, поэтому я вернулась в свою комнату к своему книжному марафону. Я начала читать, лежа поверх одеяла, но забралась под него после того, как Лин А-И пришла пожелать мне спокойной ночи. Я сползала на подушках все ниже и ниже, пока не соскользнула в сон с открытой книгой на лице и продолжавшими жужжать лампами над головой.

Мне было так спокойно, что в тот вечер ощущение тоски по дому даже близко не подобралось ко мне. Ужасная правда заключалась в том, что в этот момент Ма-Ма не было нигде в моих мыслях. Беспокойство о ней проявлялось только в болях в животе, время от времени дававших о себе знать: настолько я опасалась услышать дурные вести, когда вернусь к Ба-Ба.

Этот покой никуда не делся и следующим утром, когда я проснулась. Часы на стене сообщили мне, что сейчас десять утра – еще рано! – и я снова открыла книгу, смакуя свободу, которую давали мне собственные четыре стены и дверь. За дверью слышались звуки пробуждавшегося семейства: характерное пиликанье карманной игры Тина; Лин А-И жарила ю-тяо[83], вкусные длинные пончики, отчего у меня текли слюнки; ее муж без слов подпевал китайским мелодиям, звучавшим из бумбокса. А я так и оставалась в коконе одеяла, и запахи, плывшие из кухни, баюкали меня. Я вышла из комнаты только целый час спустя, тогда, когда мне захотелось, и Лин А-И встретила меня едой, которую специально для меня держала теплой на плите. Не было никаких разговоров о том, как она красива или как мало денег у Ма-Ма и Ба-Ба. Были только хорошая еда и лившаяся отовсюду музыка.

Остаток выходных прошел точно так же – я делала, что хотела, закрывала дверь в свою комнату, когда хотела, не заботилась ни о чем, кроме того, какую книгу начать читать следующей. И хотя тревога о Ма-Ма и чувство вины за то, что я такая эгоистка, время от времени давали о себе знать, они были похоронены под фразами, страницами и главами и убаюканы новой легкостью в моем теле.

* * *

Когда Ба-Ба приехал за мной,