и многоопытный человек рухнул в тот день, когда увидел юную строгую сибирячку, недавно вызванную в столицу?

И как разгорелось в суровой девушке ответное чувство к немолодому и некрасивому человеку?

Ему, ни на кого не похожему, достаточно было раскрыть уста. А ей – прислушаться и вглядеться.

То, что последовало за этим – и ослепившим и все осветившим ударом молнии, – это их счастье, это их тайна, их судьба.

Нам бы осталось лишь позавидовать, если б не горькая закономерность, которая сразу же метит крестом незаурядного человека, – несовпадение с эпохой. Всюду, всегда, под любыми звездами, этот столь резкий вывих природы оказывается не ко двору. Несвоевремен и неуместен.

В России особенно несговорчиво, безжалостно это несоответствие. Если вернуться к исходной точке русского крестного пути, легко убедиться, как прочно сбит, как тверд национальный характер. Проходит столетие за столетием, а соотечественники остались верны своим исконным пристрастиям и дорожат несовершенствами.

Они привычны к артельной жизни, пусть в тесноте, да не в обиде, а тот кулик, что на свой салтык, внушает опаску и недоверие.

В рубежный час неизбежно срабатывает врожденный инстинкт, на крутом повороте они неизменно предпочитают знакомую персональную власть.

И тут драматически определяется судьба отдельного человека – уйти на дно, в несознанку, в бест, жить на родной земле апатридом или послушно слиться с потоком и стать в нем неразличимой каплей. Доверься волне – авось пронесет.

14

Лето тысяча девятьсот тридцать четвертого было жарким, безоблачным, голубым, ясноглазым.

Выстуженный северный мир, уставший от зимы, от мороза, за несколько дней стал ярким, оранжевым, открытым для радости и надежд.

И столько людей, распахнувших двери красному лету, были уверены: все у них сложится, все у них сладится.

Были ли в эти умиротворенные, теплые, каникулярные дни в непредсказуемом государстве хоть несколько прозорливых людей, способных представить завтрашний день? Или хоть ощутить холодок, присутствие некоего кануна?

Если нашлись такие провидцы, то только не Леонид Николаев, уговоривший, в конце концов, свою прибалтийскую мадонну, влюбленный, осчастливленный муж, который и подумать не мог, что в этом году ему предназначено стать русским Маринусом Ван дер Люббе. Что точно так же, как этот несчастный голландский юродивый, он окажется запалом и спусковым крючком уже задуманного террора, что жить осталось несколько месяцев, что вместе с собою он унесет многие тысячи обреченных.

Какой целебной, умиротворенной была та июньская тишина!

15

Неуправляемая память одним лишь взмахом вдруг извлекает из пестрого вороха встреч и прощаний малозначительный эпизод.

В то лето я побывал впервые в городе, где родился Бабель, в котором прошло отцово детство.

В Одессе тогда еще были живы его родители – несколько дней провел я у них, на Херсонской улице, позже ее переименовали, теперь это улица Пастера.

Поблизости, через два лишь дома, стоял еще один – в нем, по преданию, Куприн за несколько дней написал повесть «Гранатовый браслет», чтоб расплатиться с домовладельцем.

А больше ничего и не помню – лишь сказочную прогулку в Люстдорф, праздничный гул вечерней толпы, иллюминированную Дерибасовскую. Все прочие дни провел в постели, мучительно переболел крапивницей, Бог знает, как я ее подхватил.

Вознаградило меня возвращение – рейс из Одессы на лайнере «Грузия» в Батум, из которого мы уже поездом вернулись в Баку, в родное гнездо на пыльной и шумной Бондарной улице.

Тот черноморский рейс мне запомнился праздничным хороводом красок – оранжевые яркие полдни, лиловые сумерки, чуть позолоченные гаснущим апельсиновым солнцем.

Солнечными казались и люди, путешествовавшие в то лето на «Грузии», и прежде всего небольшая стайка, державшаяся особняком и чем-то неуловимо отличная от пассажиров, заполнивших палубы, – несколько загорелых мужчин в белой одежде и их подруги.

Все они были празднично веселы, радушно приветливы, и, однако ж, некая неразличимая взглядом и все же решительно проведенная, разделительная черта, их разграничила со всеми, кто плыл на сахарно-белой «Грузии».

В лирический предвечерний час, когда и цвет, и звук обретают пряную вкрадчивую нежность, эта компания собиралась почти ритуально на верхней палубе и развлекалась – крутила пластинки, слушала модные мелодии, кружилась в танце, охотней всего пели – и женщины и мужчины.

Я был допущен в их тесный круг – хоть мал, но боек, зажатым не был, охотно читал стихи наизусть, свои и чужие, запоминал их сразу же, с ходу, память в ту пору была недюжинной, прочитанное в нее входило раз навсегда, надежно и прочно.

Мужчины щедро меня нахваливали – птенчик, хотя и резов, но мил. Женщины дружно умилялись.

И снова пели и танцевали.

Все с удовольствием отрешались от повседневных забот и радовались свиданию с летом, все было в радость – солнце, море, взаимная расположенность. Было понятно, что все они накрепко спаяны проверенной дружбой, в сущности, это одна семья.

Эти сроднившиеся люди с первых же минут перестали быть незнакомыми, безымянными. Первыми обозначились женщины. Звали их Любой, Тамарой, Розой. Узнал я и имена мужчин. Один был Сергеем, другой – Борисом, третьего звали Виталием Санычем. Он выглядел старше своих друзей и, как мне казалось, на них посматривал словно бы снисходя, отечески. Иной раз покачивал головой: каникулы. Расшалились детки.

Самым веселым из них был Борис. Всегда фонтанировавший историями, шутками, свежими анекдотами. Он был загорелый, черноволосый, носатый, мгновенно внушавший симпатию, праздничный южный человек. Дамы его называли Бобом.

Были они под стать мужчинам. Роза неутомима в танцах, Тамара неизменно солировала, когда приходила охота попеть, Люба негромко, густым контральто обычно подхватывала мелодию, при этом загадочно улыбалась, будто намекая, что ей ведома главная женская тайна, скрытая от всех остальных.

Потом меня просили прочесть «самые новые, последние», и я охотно их угощал непритязательными рифмами, благо их было всегда в избытке.

Все доброжелательно слушали, Борис напутственно говорил:

– Парень, желаю тебе вдохновения. И не тушуйся, поменьше скромничай. И никогда не унывай. Поэты унывать не должны. А самое главное: не женись. Помни, что Пушкин был веселый, пока не женился. Тут – как отрезало.

Женщины дружно протестовали. Роза учительски напоминала:

– Боб, перестань портить ребенка. Ему еще рано об этом думать.

Борис возражал:

– Чем раньше задумается, тем лучше усвоит. Чтоб знал, как таблицу умножения. Важно для общего развития.

Потом внушительно добавлял:

– И для здорового долголетия.

Тамара вздыхала и говорила:

– Люба, и как ты ему разрешаешь? Разбаловала своего мужика.

Люба загадочно улыбалась:

– Будет наказан. Не сомневайся. Останется сегодня без сладкого.

Сергей хохотал:

– О себе подумай. Обоюдоострая вещь.

Виталий Саныч качал головой:

– Стоп, шалунишки. Всему свое время.

И мягко басил:

– Тома, соловушка. Утешь ветерана. Сердце просит.

Роза подхватывала:

– Спой, подруга. А я им сбацаю, так и быть.