Летом тридцать четвертого года главный человек был готов принять окончательное решение – не дрогнув, перейти Рубикон.

И вновь воссозданная империя была готова послушно следовать – по немощеной калужской дороге, потом по владимирскому тракту – своим предназначенным крестным путем.

24

Странное дело. С его непокоем, страстностью, порохом, вкусом к жизни, к этому разноголосому миру, в котором есть и Москва и Париж, его Одесса и Черное море, больше всего он мечтал об убежище, где будут лишь он и письменный стол.

С давней поры, с его малолетства, в нем совмещались и уживались, казалось, несопоставимые свойства. Его мешковатость, его сердобольность, его иудейская ущемленность и та несокрушимая воля, которая ему помогла перепахать себя, переиначить в железном соответствии с замыслом, по собственным лекалам и меркам. Он сделал себя поначалу странником и пешеходом, а после – всадником, кавалеристом и конармейцем. Он погрузился, ушел с головой в остервеневшую от войны, от каждодневной кровавой жатвы скифскую гущу, он приручил ее, заставил отгородить ему место.

И разноликая, разношерстная, оглохшая, ослепшая Русь, забывшая, как сеют и пашут, признавшая разве шашку да штык, живущая от пули до пули, не оттолкнула и потеснилась, впустила странного чужака.

25

Этот знакомый, недобрый прищур и неприветливая приглядка сопровождали его с малых лет. В детстве присматривались ровесники, вырос – коллеги, братья-писатели, с трудом скрывая свою досаду.

Его ослепительно-яркий дебют вызвал неутихавшие толки, а с ними – разнородные чувства. И восхищение, и обиду на человеческое неравенство. Одним выпадают дары и щедроты, другим – безвестность и мельтешня.

А между тем этот шумный взлет заставил его искать тишины, бежать от сборищ, от многолюдья, все строже оценивать каждую строчку, все дольше взвешивать каждое слово, прежде чем предпочесть остальным. Чем ярче, громче и выше было его триумфальное восхождение, тем дольше и продолжительней длилось его затянувшееся молчание, тем большей загадкой оно казалось.

Было понятно, что дело не в лени и не в бесплодии, не в исчерпанности, мелькало смутное подозрение, что в этом безмолвии то ли вызов, то ли какая-то тонко продуманная литературная стратегия.

И эта добровольная схима, и стойкое покровительство Горького, и этот неглохнущий интерес читательской аудитории – все умножало недобрые толки о беспредельном его честолюбии и непомерной самооценке.

Был ли этот мудрец и поэт, который после себя не оставил хоть нескольких зарифмованных строк, и впрямь так скрытен и славолюбив?

Каждый литератор мечтает, чтобы его прочли и запомнили. Но он, к тому же, взвалил на себя еще одну нелегкую кладь – хотел угодить себе самому. Это и стало непреходящей и беспощадной его заботой.

Он знал, что это и есть единственный, надежный, нелицеприятный суд. И не жалел ни своих усилий, ни ясных дней, ни долгих ночей, украденных у любви и у сна.

Он знал, что синонимов не существует. Что есть лишь одно то самое слово. И он, чего бы это ни стоило, обязан его отыскать, извлечь из груды услужливых побрякушек, которые всегда под рукой, всегда себя предлагают сами.

Этих захватанных прелюбодеек он сразу отбрасывал за ненадобностью, как несъедобную шелуху. Отыскивал то, что лежит в сторонке. Долго присматривался, принюхивался, соскребывал прилипший сорняк. Это была жестокая, каторжная, неиссякающая работа. Но он нипочем бы не променял ее на праздничный кавалерийский галоп.

Он не желал бы прослыть ни фокусником, ни колдуном, ни чревовещателем. Его не влекли ни бубны, ни люстры, ни карнавальная карусель. Хотелось стать придирчивым мастером, неукоснительным краснодеревцем.

Мастер обтесывает брусок, снимает стружку, ценит отделку. Он знает, как щедро и весело утро, как плодовит рабочий день. Он вглядывается в первое слово и помнит про финальную точку.

Ему известно несколько тайн. Можно сказать «несколько истин», но слово «тайны» глубже и слаще. В нем больше простора и бесконечности. И, разумеется, больше игры.

А это важное преимущество. Чтоб труд стал творчеством, необходимо и видеть и чувствовать зрелищность жизни. Чтобы ожить и воскреснуть в слове, будни обязаны стать приключением.

Он это знал и он умел. Мог свое знание сделать книгой. Преобразить мужскую страсть и женскую боль, печаль и ярость, отчаяние и матерщину в зеленый, приснившийся в детстве луг, который топчут кони и женщины.

И никогда не забывал: на свете нет ничего вместительней кончика писчего пера. На нем – все краски и все оттенки, все грани, подробности, все цвета, все обретенные нами щедроты и все полученные дары.

Даны они нам за доверие к жизни, за детскую веру в завтрашний день. Люди, пришедшие в этот мир, чтоб отрывать от календаря листок за листком, заранее зная, что новый день ничем не новей, чем тот, что прожит, обречены на трезвость и скуку, на прозябание.

Но сам он не был готов ни к неведенью, которое спасительней знания, ни к равнодушию, ни к смирению.

26

Он быстро понял, что жизнь писателя – это жестокое испытание. Что ждут его не розы и лавры, что впереди – бурлацкая лямка, а смерть не позволит собраться загодя – либо пожалует раньше срока, либо, замешкавшись, припозднится.

Но у писателя по призванию всегда нет времени на оглядку, чтоб подготовить себя к развязке, его оглушенность своей работой часть его странного ремесла, профессиональная болезнь.

Когда изнуренное сознание расплачивалось ночной бессонницей за колесо рабочего дня, он лишь вздыхал: сильны были бесы, отняли все, а что взамен? Ни дома, ни прочного достатка, ни равновесия души. Пора бы и повзрослеть, и уняться, вернуться на родину, в рыжий город, там южное море, там помнят и ждут. Пора постареть, погреться на солнышке, подумать о женах, о сыне – он вырос, давно уже носит чужую фамилию – о дочери, которой достался такой непутевый, грешный отец.

Пора. Он не первый охотник за словом, который понял, как ядовита, как вероломна земная слава, тот, кто рожден с умом и душой, пусть позаботится об укрывище, но кто же из этих смешных мудрецов прислушался к советам рассудка?

Пусть утешал себя римский изгнанник: в этой глуши я в безопасности. Пусть повторял себе галльский мыслитель: тот справится с жизнью, кто лучше спрячется. И бедный наш Пушкин себя уговаривал: пора, мой друг, пора поберечься. И Лермонтов, загнанный тигренок, надеялся, что уйдет от погони, спасется за отрогами гор. Все медлили проститься с надеждой. И всех она в свой срок обманула.

Он все это знал, помнил и понял. Что из того? Есть ловчие птицы. Они в почете, их берегут. Есть певчие птицы. Их век недолог.

27

Писательство