Это пространное отступление было нужно для того, чтобы объяснить главный смыслообразующий пафос патриографов, а именно интерес ко всему древнему, таинственному и языческому. На страницах Патрий и особенно «Кратких представлений из хроник» читатель не раз встретится со свидетельствами того, как в попытках проникнуть в тайный и мистический мир города герои исследуют заброшенные районы Константинополя и находящиеся в них разнообразные диковинки – «зрелища» (θεάματα). Поиск и разгадывание смысла статуй при всем том представляется занятием невероятно опасным, ведь изваяние – это не просто кусок мрамора или порфира, в нем может обитать и могущественный дух, встреча с которым грозит смертью[1336].

Это хорошо видно, например, из истории хартулярия Имерия (II, 24; Par. 28), которая замечательна тем, что содержит в себе одновременно много вопросов, ответы на которые могут стать ключами к пониманию всего текста в целом. Рассказчик отправляется в квартал Кинигия, бывшего стадиона для травли зверей, вместе со своим знакомым хартулярием (должность хранителя бумаг) по имени Имерий, «чтобы разузнать о тамошних изображениях». Там они обнаруживают стоящую на высоком постаменте статую какого-то толстяка – скорее всего, сенатора, который построил Кинигий. В ответ на вопрос Имерия рассказчик начинает рассуждать об архитекторах, которые руководили постройкой, как вдруг статуя внезапно срывается с постамента и падает на его собеседника, зашибив того насмерть. Спутник хартулярия приходит в ужас, «так как не было рядом никого другого, кроме тех, кто держал наших мулов, да и они находились снаружи от лестницы», то есть поблизости не было ни одного свидетеля, который бы подтвердил его невиновность. Он решает спрятать труп на соседней помойке для тел казненных, тащит его за правую ногу, но Имерий слишком тяжел. Впав в отчаяние, автор рассказа бросает мертвеца и бежит в Св. Софию, где во всех подробностях передает эту историю людям, сопровождая ее клятвами о собственной невиновности. Видимо, он оказался достаточно удачлив и убедителен, чтобы ему поверили, и «родственники умершего и друзья императора отправились […] на то место и прежде, чем приблизиться к трупу этого мужа, взглянули с удивлением на «труп» статуи». Дальше события поворачиваются неожиданным образом: к месту «преступления» подходит «некий философ Иоанн», смотрит на постамент и произносит следующее: «Клянусь божественным промыслом, как я нашел в произведениях Демосфена, от этой статуи погибнет славный муж». Все вдруг всё понимают, тут же оправдывают неудачливого рассказчика и прямо там закапывают статую под предлогом того, что она «не обрела конца». В последних строках этой истории выражается однозначная и ясная мораль: «Выяснив все это со всей истинностью, о Филокал, молись, чтобы не впасть в искушение, и будь осторожен, осматривая древние статуи, особенно языческие».

При сравнении версий этой истории в Патриях и в «Кратких представлениях из хроник» становится ясна разница в стратегиях их повествования. Версия «Кратких представлений» намного живее и насыщена необычными деталями, тогда как рассказ в Патриях, в соответствии с литературными установками X века, гораздо лучше гармонизирован и больше соответствует стилистическим нормам эпохи: автор пытается придать большую весомость написанному, например, делая рассказчиком уже не современника, а знаменитого древнего церковного историка Феодора Чтеца. При общем интересе к статуям два этих текста, очень близких друг другу, расставляют в рассказе несколько разные акценты.

Что же касается содержания данной истории, то в ней с самого начала не очень понятно, зачем двум ее героям вообще понадобилось отправляться в столь опасную «экспедицию» для исследования собственного города? На то было, однако, по крайней мере, две причины. Первая – историческая, и она связана с одной из главных характеристик той части византийской истории, которую принято называть «темными веками». В VII–VIII веках Византия столкнулась с одним из наиболее страшных кризисов за всю свою историю. Перенапряжение сил всей империи при Юстиниане I, которому почти удалось восстановить границы былых владений Рима, усугубилось страшной и довольно продолжительной эпидемией чумы. Ближайшее два столетия ситуация все время усугублялась постоянными нашествиями лангобардов, аваров, славян и арабов, которые в какой-то момент грозили даже стереть Константинополь с лица земли. По мнению многих ученых, вообще весь исторический период вплоть до конца правления Юстиниана I или даже до смерти Ираклия в 641 году – это в большей мере продолжение истории Римский империи, чем собственно история Византии, и лишь после кризиса VII–VIII веков различные трансформации империи становятся столь значительными и повсеместными, что по окончании этой эпохи мы встречаемся с совершенно иным политическим, культурным и социальным образованием, заслуживающим и отдельного имени. В значительной мере этот всеобщий упадок затронул, разумеется, и столицу. Как показывает Кирилл Манго, если Константинополь VI века был наиболее урбанизированным и густонаселенным городом своего времени, в котором, даже по скромным подсчетам, жило более полумиллиона человек, то к концу VIII века его население, по всей вероятности, не превышало даже 60 тысяч[1337]. Столь резкое сокращение населения отразилось не только в упадке торговли, ремесел и культуры, но и в банальном запустении многих городских кварталов, которые в лучшем случае приспосабливались местными жителями для огородов, а в худшем – просто превращались в руины. Нагляднее всего процесс деградации виден на примере архитектуры. Если всем известный храм Св. Софии, построенный Юстинианом, венчал огромный купол диаметром в 31 м[1338], то купола церквей VIII–X веков почти никогда не превышали даже 8 м. Или, к примеру, реконструкция храма Мирелея, построенного при императоре Романе Лакапине в 920-е годы (цв. илл.)[1339], показывает, что и сама церковь, и дворец стояли поверх ранневизантийской ротонды, которая производит впечатление какого-то циклопического сооружения: ее площадь с лихвой перекрывает оба новопостроенных здания.

Упадок строительстваимеет своим следствием то, что масштабы и сложность всех построек ранневизантийского Константинополя кажутся автору Патрий сверхъестественными. В Студийском монастыре сразу поселилась тысяча монахов (II, 87). Огромные бани III–IV вв. в древности нагревали, оказывается, стеклянной лампой (II, 33) или нефтью (I, 39). Даже ранневизантийские тюрьмы выглядят в Х веке столь прекрасно построенными, что представляются автору Патрий бывшими дворцами (III, 14–15). Результатом такого культурного разрыва становятся и сбой исторической памяти (в II, 106 ариане, подобно иконоборцам, сжигают изображения своих оппонентов), и деэтимологизация топонимов (например, императорская площадь Августей превращается в II, 15 в Густион, т. е. «продовольственный рынок»), и мифологизация сохранившихся памятников (так, в Par. 56 на вершине колонны Константина стоит монета весом в 32 тонны!), да и всего прошлого столицы.