– Да уж, веселье, – хохотнул Раничев. – Проспали, почитай, почти что всю ночь.

– Ну, это сейчас так, раньше-то, до Феофана, куда как веселей было, – Гермоген улыбнулся и, тут же спрятав улыбку, сказал уже куда более серьезным тоном. – Да и не так веселье тут для них важно, как риск! Сам подумай, ну все есть у вдовицы, пожалуй, окромя птичьего молока, да и то – ежели очень похощет, достанут. А ведь еще молода… И чем прикажешь душеньку тешить? А тут – почти римские гетеры, распутницы, да еще в монастыре, да с чернецами. А попадутся? Узнает кто? Вот он – риск, кураж, веселье!

Иван покачал головой:

– Одна-а-ако.

В общем-то, бог с нею, с Таиськой и ее распутной богатенькой подружкой. Крови, правда, на Таисье много, ну да, похоже, сейчас она не опасна – и впрямь поверила, будто Иван в чернецы подался. Впрочем, почему б не поверить, глядя на того же Гермогена? Плохо ему живется, что ли? И эта затея с колоколами… надо же! А ведь звоном не только веселых девиц вызывать можно. Интересно, в скиту есть звонница? Должна быть, коли это не просто схрон, а что-то вроде филиала обители. Иван досадливо сплюнул. Жаль, поздновато узнал о звонах, эх, если б до отъезда Евсейки. Ладно, может, и сгодится еще идейка – а неплоха ведь, очень даже неплоха, за отсутствием других средств связи.

Архимандрит с соборными старцами вернулся из скита через три дня. Естественно, без Евсея. Судя по сплетням, которые неустанно собирал Раничев, с недавних пор, по поручению Феофана, в скиту главенствовал келарь Евлампий, коего Иван так еще и не видел, и иеромонах Дементий – длинный, противного вида, парень, вислоносый, с маленькими, узенькими, словно щелки, глазками. Он-то в основном и наведывался в обитель время от времени. Ну, раз не приезжает келарь, Евсей мог бы догадаться использовать и другого. Улучив момент в трапезной, Раничев тщательно осмотрел подол плаща вислоносого инока. Ага! Есть! Вот они, на подоле – три аккуратные круглые дырочки – такие не пропорешь о какой-нибудь сук. Молодец, отроче! Значит – скит у Плещеева озера. Не так-то и далеко, если разобраться. Правда, места там и впрямь глухие, нехоженые – всюду боры, ельники, болота, если дороги не знать – долго кружить можно. На колокольный звон выйти? Ведь должна же быть звонница… Вряд ли получится, звук по лесу не напрямик исходит, отражается от деревьев, так, что и не поймешь, в какой стороне звонят. Что-то другое надобно придумать, и поскорее. Хотя… Раничев вдруг усмехнулся. А зачем ему все это надо? Бороться за интересы своих крестьян, за Лукьяна, за то, чтоб разные козлы не крали в земле рязанской девчонок да молодых отроков? Оно ему надо? Ведь просто отсидеться хотел до весны, весной‑то, по-всякому, сваливать нужно. Бросить своих оброчников… А они ведь ему верят! И как рады были… Всякий раз при встрече кланяются, и не из раболепства – из уважения. Ну не мог Иван вот так запросто их всех кинуть. Хотя вроде немного еще и жил-то в своей вотчине, а вот, поди ж ты… Хевроний-тиун, Захар Раскудряк, староста Никодим Рыба, Лукьян – не люди, золото. Хевроний – хоть и себе на уме, цыганист, да добросовестный и в хозяйственных делах ушлый. Захар – умен, оборотист, за выгодой, естественно, гонится, но вовсе не любой ценой, не выжига, человек честный. Никодим, староста, авторитетен, уважаем всеми, верен. Сын его, Михряй – задирист, добр, весел. Марфена… Лукьян… Об этих и говорить нечего. И он, Иван, покуда для них самая крепкая заступа – боярин! Сам великий князь его, боярина Ивана Петровича, жалует… Правда, больше жалует Феофана с Аксеном. Ну, да не вечен Олег Иванович, а к сыну его, Федору, уже есть подходы. Выходит, что не только за личное – для своих крестьян – дело он, Раничев, бьется, но – и за княжеское, вернее – за дело будущего рязанского государя. Наверное, прав Федор Олегович и думный дворянин его, любитель латыни Хвостин, – не выстоять Рязани одной, союзников искать надобно. А из всех союзников, пожалуй, московский князь самый сильный. К тому ж и родич он Федору, как-никак – шурин. Вывести алчных чернецов на чистую воду, разоблачить людокрадов – от того и оброчникам облегчение, и мужикам монастырским, и новому – а скоро так и будет – князю.

Иван мысленно усмехнулся – получается, не вышло отсидеться? Да, выходит, что так. Отсидишься тут, как же! И времени-то мало осталось – как ни крути, а хотя бы к маю надобно все дело спроворить. Мало времени, мало! А значит, теперь сидеть в обители нечего – скит, вот главная цель! К Плещееву озеру, в боры пробираться надобно. Вот ночью и свалить, вернее, под утро. До Гумнова тут часа два лесом. Всего ничего…

Как замыслил, так Иван и сделал. Утром, перед побудкой, простился с Гермогеном, просто сказал:

– Надоело здесь. Ухожу я.

– Жаль, – дюжий монах искренне загрустил, даже смахнул набежавшую вдруг слезу. – Привык я к тебе, Иване… Хотя, – Гермоген улыбнулся. – Думаю, и я здесь долго не задержусь. Вон, Агафий, как от скита пришел, на меня зубы точит, видно, прознал про девок.

Иван обнялся с монахом, улыбнулся, и, выйдя за монастырские ворота, прощально махнул рукою:

– Что ж, не вышло из меня монаха. Не вышло… Как там говорится-то? «Придется переквалифицироваться в управдомы»?

Никодим Рыба, Хевроний и все оброчные мужики возвращению Ивана обрадовались чрезвычайно. Еще бы – чернецы снова помаленьку начинали наглеть – то деревья в рощице спилят, то силки проверят. Не дело. Окромя того и сосед, боярин Ксенофонт, начал вдруг ни с того ни с сего претензии предъявлять на землицу. Мое, говорит, Гумново – отродясь мои предки им володели. Уж конечно, Раничев не стерпел такого бахвальства, кликнул Лукьяна да велел собирать парней. Впрочем, не парней уже, а самую настоящую дружину, в меру сил обученную Лукьяном всяким воинским хитростям.

Выезжали с утра пораньше. Полтора десятка парней – Михряй со товарищи – все молодежь, лет по шестнадцать-двадцать – красуясь перед девчонками, лихо подбрасывали в воздух короткие копья. Все при всем – каждый при шлеме, в кольчужице, мечи да сабли, правда, не у многих, зато лук – почти что у каждого. Шлемы, правда, не очень, в сельской кузне кованы – ну, да не беда, ты башку-то под удар не подставляй, нечего! Вот бы еще коней всем, тогда б… Мобильность, она и в Африке мобильность, и здесь, в начале пятнадцатого века. Раничев вздохнул, понимал – дороги для него пока кони, никакого оброка не хватит. Не какие-нибудь рабочие лошадки нужны – настоящие боевые рысаки. Иван лишь сам на коне ехал, да Лукьян – для солидности – остальные пехом шагали. Да, еще Кузема-отрок в поход упросился, Иван подумал-подумал, да взял и его – посадил в запряженные косматой лошадкою сани. В санях тех – пилы, топоры, гвозди, доски, цепи с веревками да всякая прочая мелочь, кстати – и мешочек с порохом-зельем, по указанию Ивана купленный в Угрюмове Захаром Раскудряком. Якшаясь с гулямами Тамерлана, Раничев тоже боевого опыта поднабрался, можно сказать, стратегом стал; впрочем, нет, не стратегом – тактиком. А как же без обоза? Ну, как в нужное время да не окажется под рукой позарез необходимой вещицы? Была бы пушка, Иван и ее бы повез, для острастки, да вот только не было пока пушки, жаль.

Двигались не быстро и не медленно – подморозило, скользко было, да и берег Иван дружинные силы – пригодятся еще. Целый вечер беседовал с Хевронием, Никодимом, Захаром – составлял, так сказать, психологический портрет вражины-соседушки – боярина Ксенофонта. Ничего себе получился портретик – жадный, суетливый, хорохористый, если не сказать – спесивый. Мужиков своих затиранил, побежали от него оброчники, кто куда – кто в Орду, кто в Литву, кто – к Ивану – про то староста Никодим тайком самолично докладывал. С уговорами к Ксенофонту ехать – время терять да себя зря позорить, понимал боярин только грубую силу, только ее, можно сказать, любил, боготворил и боялся. Ну, сила так сила… Посмотрим. Исходя из данных разведки – опрошенных перебеглых оброчников – Раничев знал уже, что не зря Ксенофонт хорохорился да на соседей через выпяченную губу плевал: боевых холопов десятка два на раз мог выставить, да еще остальную челядь вооружить. Боевые холопы – люди особенные – не пахали, не сеяли – труду ратному обучались сызмальства, с хозяином в бой шли хоругвью, словно псы, преданы ему были. Получали подачки – грабят ли город, часть добычи, а после битвы, хочешь – пей, а хочешь девку – бери, насильничай, что хочешь, делай. Потому и наглел Ксенофонт-боярин. Впрочем, это Раничеву на руку было: если хорошенько рассудить, выходит – наглец почти всегда – трус. А наглеет, чтоб другие боялись, потому как тех других он и сам побаивается. Вот в эту точку и нужно было бить. Ошеломить, напугать, чтоб вся наглость слетела да самоуверенности враз поубавилось. Так вот и размышлял Иван…