Другим его увлечением была форма. Курсанты должны были одеваться в соответствии с традицией. На брюках должна была быть стрелка, о которую легко порезаться, а когда они станут мичманами, должны будут носить жестко накрахмаленные белые воротнички. В таком одеянии мичманы два раза в неделю обучались обращению с голландскими винтовками. Традиция также запрещала носить на дежурстве открытые туфли; нужно было надевать офицерские ботинки со шнуровкой. Кроме того, выходя в город в шинели, следовало надевать узкий белый шарф. Что надевать — бушлат или шинель, решал командир гарнизона; его приказ был законом, вне зависимости от того, шел ли на улице дождь, или сияло солнце.

В одно теплое субботнее утро Тайхман вышел в город без бушлата. Но командиру гарнизона в этот день было холодно, и он велел всем курсантам надеть бушлаты. Тайхман явился к ротному и получил один день гауптвахты.

Они стояли у дома Вегенера, Хейне нажал кнопку звонка.

20 апреля их произвели в мичманы. Специальным поездом они отправились в Берлин, чтобы послушать речь Верховного главнокомандующего. Первую ночь в Берлине они провели в ночном клубе. На следующее утро прошли строевым маршем в Спортпалас, где выслушали речь фюрера и по приказу командиров кричали «Хайль». После обеда они смотрели «Юлия Цезаря» — ради одного этого стоило приехать в Берлин. Потом, вооружившись тремя букетами, они отправились в Далем. Их пригласили к обеду.

Тайхман очень боялся этой встречи. «К черту это все», — сказал он себе. Силы его иссякли. Он не ответил на письма Вегенера и не поблагодарил его за рождественскую посылку, и это было еще не самое страшное. Если бы он мог сказаться больным!

Это был не просто страх, это было отчаяние. «Я — идиот», — сказал он себе, но это не помогло. Надо взять себя в руки, приказывал он себе, но в коленях ощущалась противная дрожь, дышалось с трудом, а лицо было мокрым, хотя вечер выдался прохладный и ветреный. Точно такие же муки он испытывал, когда пошел в школу. Он шел туда со страхом, весь дрожа, поскольку оказался слабым учеником и успел уже отведать розги. Он вспомнил, как молился тогда, чтобы избавиться от страха и не думать о том, что его ждет. Но теперь это не помогало.

Тайхман пытался следить за разговором друзей, обсуждавших спектакль, и неожиданно вспомнил одну фразу оттуда: «Из всех чудес всего необъяснимей мне кажется людское чувство страха».[5]

Он обрадовался, что вспомнил эти слова, и решил проверить, может ли произнести их по-английски. Да, он помнил, как они звучат по-английски, и начал произносить эту фразу попеременно — то на английском, то на немецком. Тайхман повторял ее про себя до тех пор, пока они не дошли до дома Вегенера. Тут уж и Шекспир не мог ему помочь — Тайхман почувствовал себя несчастным и нелепым. Он разозлился на Хейне за то, что тот позвонил Вегенеру, не посоветовавшись с ним. Но ему пришлось подавить свой гнев. Теперь одна надежда на Штолленберга, он гораздо тактичнее Хейне.

Зуммер открыл замок на садовой калитке. Хейне распахнул ее. Проходя через сад, они миновали куст сирени; Тайхман увидел, что букет в его руках был того же цвета, что и куст, и решил, что, если во время приветствий возникнет какая-нибудь неловкость, скажет что-нибудь по этому поводу.

У дверей их ждала женщина. Когда они подошли ближе, она оказалась совсем молодой девушкой, которая, очевидно, отрабатывала свой год обязательных работ. Они оставили фуражки, перчатки, кортики и ремни в прихожей и сняли бумагу, в которую были завернуты цветы. И тут перед ними предстала фрау Вегенер. Тайхман не смотрел на нее, но знал, что она здесь. Он смял бумагу и на мгновение задержал в руке, словно не желая с ней расставаться.

На ней была белая шелковая блузка, застегнутая до самого верха, черная юбка и широкий винно-красный пояс. Сначала она поздоровалась с Хейне и Штолленбергом, а потом повернулась к Тайхману. Он поклонился ниже, чем его друзья, и не спешил выпрямиться — так ему не надо было смотреть в ее глаза. Ее рука оказалась маленькой и необычно теплой, а ногти острижены короче, чем раньше. Он не произнес ни слова. Штолленберг, на чей такт он так рассчитывал, как обычно, покраснел и произнес:

— Наверное, я должен сказать, что эти цветы не из вашего сада.

Фрау Вегенер рассмеялась и сказала, что Тайхману трудно было бы нарвать эту сирень в их саду, ведь сейчас еще совсем светло, а куст для него несколько высоковат.

— Да, но Тайхман умеет хорошо лазать, — заявил Хейне.

Глупее ничего нельзя было придумать, решил Тайхман; он готов был разнести весь дом на куски и поклялся себе, что никогда в жизни не окажется больше в такой ситуации.

Их пригласили в комнату, где стояло фортепьяно, а стены украшали пейзажи. В углу висел портрет Брамса. Фрау Вегенер открыла раздвижную дверь, и Тайхман услышал, как она сказала:

— Пришли твои молодые друзья.

Дальше он ничего не разобрал.

— Мой муж сейчас выйдет, — сказала фрау Вегенер, вернувшись в комнату, и предложила им садиться.

Разговором завладел Хейне. Они курили сигареты — Тайхман так и не решился закурить — и пили коньяк из маленьких рюмочек, в которых он был похож на жидкое золото. Фрау Вегенер не курила, но сказала, что ей нравится запах табака. Она обращалась со всеми гостями с одинаковым радушием и очень облегчила положение Тайхмана, ведя себя так, словно они виделись первый раз в жизни. Он никак не мог понять — то ли она такая хорошая актриса, то ли он стал ей совершенно безразличен. В любом случае она очень хорошо играла свою роль, так хорошо, что ему показалось, что перед ним совсем незнакомая женщина. Он решил, что она слишком облегчает ему жизнь, и один раз, когда она громко расхохоталась, его вдруг охватил приступ гнева. Но когда он взглянул на нее, его гнев тут же улетучился.

Вегенер был одет в темно-синий штатский костюм, очень похожий на морскую форму, и курил трубку. Тем не менее, он очень сильно изменился — темные очки делали его совсем другим человеком.

— Ну, Тайхман, как жизнь?

Тайхман подошел к нему и, протянув руку, заметил, что рукава его пиджака — пустые. Он с трудом сглотнул, почувствовал, что колени у него подгибаются, и напряг мышцы ног, чтобы не пошатнуться. Он не знал, что делать, и вспыхнул от беспомощности. Он приготовился ко всему, но только не к этому.

Но не успел он допустить еще одну неловкость, как между ними оказалась фрау Вегенер, которая сказала:

— Когда же, наконец, твой слуга научится завязывать галстук! — Она вытащила трубку изо рта мужа, протянула ее Тайхману и подтянула галстук. Она оказалась неожиданной союзницей.

— Да, господа, — произнес Вегенер, — мне пришлось завести слугу. И это замечательно, ведь теперь я ничего не могу делать сам. — И Тайхману: — Раз уж у вас оказалась моя трубка, набейте ее, пожалуйста. А то, когда я набиваю ее сам, табак сыплется на пол, а моя жена этого не любит.