Американские психологи, посещавшие Советский Союз в годы нападок на Пастернака, обнаружили и сочувствие к нему, и потребность в романе, но подобные чувства были далеко не у всех. «Есть также веские доказательства того[683], что многие, возможно даже большинство, студентов литературных, исторических и философских факультетов московских и ленинградских вузов соглашались с официальной точкой зрения и клеймили Пастернака как предателя России, — писали они в отчете о своей поездке. — Принятие официальной точки зрения, видимо, было частично основано на презрении к тому, в чем им виделась эксплуатация Западом дела Пастернака в интересах антироссийской пропаганды».

В разгар скандала с Нобелевской премией Пастернак получал от пятидесяти до семидесяти писем в день — как от советских граждан, так и из-за границы. Многие соотечественники выражали ему свою поддержку, пусть и анонимно. Даже среди писем в «Новый мир» насчитывается примерно 10 % с выражением сочувствия. Их авторы, в основном молодые люди, высказывались за право Пастернака публиковать «Доктора Живаго» и свое право прочесть роман. Есть доказательства, что редакторы «Нового мира» пересылали письма[684], защищавшие Пастернака, в КГБ.

Были также письма, которые ранили Пастернака. Он выделил одно, адресованное «Пастернаку от Иуды[685]: я предал только Иисуса, а ты — ты предал всю Россию». Некоторое время всю переписку Пастернака перехватывали. На встрече с Поликарповым Пастернак потребовал, чтобы ему отдали предназначенные ему письма и бандероли, и на следующее утро почтальонша принесла ему два полных мешка. По оценке немецкого журналиста Герда Руге[686], за период после присуждения Нобелевской премии и до смерти Пастернак получил от двадцати до тридцати тысяч писем. Радость от этих посланий, хотя они отнимали у него много времени, он выразил в стихах «Божий мир»:

Возвращаюсь я с пачкою писем

В дом, где волю я радости дам.

Письма позволяли ему не чувствовать себя оторванным от мира; ему удалось восстановить связи со старыми друзьями на Западе и завязать отношения с такими писателями, как Т. С. Элиот, Томас Мертон и Альбер Камю. «Большое и незаслуженное счастье[687], дарованное мне в конце жизни, заключается в том, чтобы быть связанным с многими достойными людьми в широком и далеком мире и общаться с ними в непосредственных, духовных и важных разговорах», — писал он в 1959 году. Он не ложился до двух-трех часов ночи[688], отвечая на письма на разных языках; при необходимости пользовался словарями. «Меня беспокоит их количество[689]и необходимость ответить всем», — признавался он. Бывали моменты, когда ему хотелось «раствориться в частной жизни»[690].

Кроме того, его беспокоило желание западных поклонников воскресить и переиздать его ранние стихи, которые, как ему казалось, лучше всего будет забыть. «Для меня невыразимое горе[691]и боль, когда мне снова и снова напоминают о скудных зернах жизни и правды, перемежающихся бесконечностью мертвой, схематичной чуши и несуществующего, — говорил он одному переводчику. — Меня удивляют ваши… попытки спасти то, что заслуживает гибели и забвения». Он не радовался и слишком изощренным толкованиям его романа на Западе. Он отклонил и предложение Курта Вольфа издать сборник критических статей, которые тот предлагал назвать «Памятником «Живаго».

«Разве у доктора мало бед[692]? — спрашивал Пастернак Вольфа в письме. — Памятник может быть только один: новая книга. И создать ее могу только я».

Вместе с появлением писем в «Литературной газете» 1 ноября появилось и сообщение ТАСС[693]: если Пастернак «пожелает покинуть Советский Союз, социалистическое государство и народ, который он оклеветал в своем антисоветском романе «Доктор Живаго», не станут чинить ему препятствий. Он может покинуть Советский Союз и лично испытать «все прелести капиталистического рая».

На следующий день жена Пастернака сказала репортеру «Юнайтед пресс интернэшнл», что Пастернак плохо себя чувствует и должен отдохнуть. Она сказала, что высылка из Советского Союза — худшее, что может с ним случиться. «Я буду готовить ему[694]как можно лучше, и мы очень тихо проживем здесь год или дольше — без гостей и интервью».

Подобно Эмме Эрнестовне, экономке Виктора Комаровского из «Доктора Живаго», Зинаида видела себя хозяйкой «его тихого уединения»[695], которая «вела его хозяйство, неслышимая и незримая, и он платил ей рыцарской признательностью, естественной в таком джентльмене».

4 ноября Поликарпов позвонил на квартиру Ивинской в то время, когда там находился Пастернак.

«Давайте попросим Бориса Леонидовича написать обращение к народу», — предложил он. Письмо Хрущеву не могло считаться публичным извинением. Пастернак тут же написал черновик письма в «Правду». В нем повторялись его прежние утверждения. Он всегда считал, что Нобелевская премия должна стать поводом для гордости у советского народа. Когда Ивинская отвезла черновик письма Поликарпову, тот отклонил его и сказал, что им с Ивинской придется «самим работать над этим письмом». «Это была работа завзятых фальсификаторов»[696], — вспоминала Ивинская. Когда она показала Пастернаку переписанный вариант письма, он «просто махнул рукой. Он устал. Он хотел одного: чтобы вся эта ненормальная ситуация закончилась».