— А ты такой и есть! — рассмеялся Кузьма.

— Ну, даешь, плесень! У нас скоро дочь в школу пойдет!

— И что с того? Ты глянь на себя! Все еще в коротких портках бегаешь. Не дорос до мужика. Ты в их сватать Ольгу приходил.

— Те другие были! Эти американские!

— Какая разница? Из этих у тебя тоже все вываливается!

Максим глянул меж ног, понял — Кузьма подшутил. Значит, настроение у него выровнялось. Решил подначить:

— Дед! А ты когда наших познакомишь с ней? — кивнул на Шурку.

— Как время выберу.

— Ну ты даешь! Во общительный ты стал! Целой богадельни мало! Иль у тебя старухи — на будни? А эта — по выходным и праздникам?

— Тебе завидно? Давай в стардом — в напарники ко мне. Гляну, об чем заговоришь в конце дня!

— А что? Помню, как там тебя одна отловила. Вырядилась, как в кабак, и к тебе подвалила! Сознайся, о чем с ней шептались? — хохотал Максим.

— Это ты про Глафиру? Лучше проскажи, как она тебя отчихвостила!

— Ох! Старая баруха! — сморщился зять.

Кузьма мельком глянул на Шурку. У той скулы заходили. На Кузьму косится.

— Шура! Да ты не верь Максимке. Той бабе, про какую болтает, уже давно ни до чего.

— Чего оправдываешься? Та баба еще рысака обскачет! Она грозила, если ей тебя не хватит на ночь, меня достать! Но я смылся вовремя. А ты остался… Я видел, как она следом за тобой поплелась.

— Не бреши! — глянул Кузьма на бабу. У той лицо побелело. — Я не кобель!

— А разве двух баб иметь зазорно? Теперь такое сплошь и рядом! Жена и любовница у каждого мужика есть.

— Выходит, и ты двух имеешь?

— Не-ет, плесень! Это старомодно! Двух буду иметь в твоем возрасте! Теперь мне и пяти маловато!

— А коли Ольге проскажу? Иль, чего хуже, сам накрою с какой-нибудь?

— Дед! Я ж тебе не указываю. И ты не лезь ко мне в душу!

— Ты что, всерьез? Окромя Ольги баб имеешь? — посуровел Кузьма.

— Тебе что за дело? Твоя дочь не в обиде.

— Что? Ты еще таскаться стал? А подумал об семье? Не приведись заразу схватишь!

— Остынь! Не в пещере дышим. Нынче не та зараза страшна. От той, какой боишься, защита есть. Могу и с тобой поделиться. Ведь в твоем курятнике не без греха!

— Послухай, Максим, тебя уже и вовсе не в ту степь заносит. Езжай домой. Иль поработай. Дай нам поговорить. Мы с Шурой два месяца не виделись.

— Не балуешь! Оно и понятно! Тебе тосковать некогда! — подначивал зять. И не спешил уходить. Он тоже заметил, как меняется в лице баба, и решил отыграться на Кузьме. Его смешило, что женщина принимает сказанное им за правду. Это раззадорило Максима. — В прошлый раз я тебя еле вытащил из комнаты Глафиры. Ты там на целую неделю засел. Не-ет, плесень, баб почаще менять надо. Привязываться к одной нынче старомодно! И ты не теряйся! У тебя возможностей тьма! Если б я в твоем малиннике жил, век бы не женился! — покосился на Шурку. И очень вовремя. Та схватилась за ухват. Не выдержала:

— Ах ты, козел пузатый! Жопа гнилая! Тебе ли про баб трепаться? Да с таким пузом тебя ни одна к себе не пустит! Ну, пошел отсюда! — открыла двери настежь.

— Шура! Он пошутил! — успокаивал Кузьма женщину. Но та вошла в раж:

— И ты выметайся отсель вместе с родственником! Ишь кобели облезлые! Заползли тут всякие! Вам что здесь? Притон? — ткнула ухватом Максима. Тот выкатился в дверь со смехом:

— Во зашлась, падла! Проняло! Достал я ее до самых печенок!

Кузьма пытался уговорить, успокоить, остановить Шурку, объяснить, что Максим все напридумал, но Шурка его не слышала. Она словно оглохла и гнала Кузьму, как злейшего врага:

— Чтоб духу твоего не было! Не марай пороги мне! Видеть не хочу!

Кузьма вылетел из дома следом за зятем. Тот от хохота согнулся пополам у машины.

— Ну что, плесень? Получил отставку?

— Гад ты! Сволочь! Негодяй! — Дрожал у Кузьмы подбородок.

— Садись! Я тебя к таким блядешкам подкину, каких ты в молодости не видел! Целый улей! Всего оближут! Зачем тебе эта старуха? — приметил Шурку на крыльце. Та, услышав последнее, пулей в дом влетела, мигом заложила двери на засов, но от кого? Она прекрасно понимала, что Кузьма не вернется. Не станет проситься обратно. Она помнила, что даже в свою семью он не пришел после того, как выгнала жена.

— Скоты! Поганцы! Мерзавцы! — задыхалась баба. Но подошла к окну, чтоб глянуть на машину. Через густую тюлевую занавеску увидела, как Кузьма влепил Максиму оплеуху. Тот залился смехом, открыл тестю дверцу, тот что-то буркнул, но сел в машину, и вскоре они уехали.

Кузьма даже не оглянулся на дом Шурки. И той стало больно так, словно не зятю, а ей влепили пощечину, хлесткую, жесткую.

«Дура я дура! — ругала себя баба. — Вот опять поверила. А кому? Кобелю поганому. Выходит, он в богадельне со старухами путается! Конечно, иначе с чего так долго не приходил. Ему и там хватает! Еще и тут хотел прихватить для разнообразия! Ну и пакость! А я уши развесила, дура набитая! Поверила козлу! Хорошо, что промеж нами ничего не было. А ведь могло стрястись. Уже нынче! Господь уберег. Не дал осрамиться. Послал на путь того шелапугу зятя. Он и вывернул Кузьму наизнанку. Ох и мужики пошли! Им одной бабы мало! Во ненасытные! А я принимала этого хорька как человека! Хотела с ним всурьез. Все доверила, как родному. А и он — говно!»

Шурка повалилась в постель. Лицо горело. Ей было обидно. Она никогда не понимала шуток. Но об этом знал только Яков.

Она все воспринимала всерьез, каждое слово. 256 Поверила и бабе Наде, все сказанное запомнила.

* * *

—…Сурьезный человек энтот крестовый король. Самостоятельный. Не потаскун, как другие. Тебя единую на сердце держит. Об тебе его думки и страдания. Он семью хочет заиметь с тобой.

— А кто мешает? Чего ж тянет время? Почему не приходит, не появляется? — удивилась Шурка.

— Заботы допекли. Он же детей имеет. Не блудящий. При доме. Только что дети его покуда не на ногах. То телом, то душой хворают. Он подсобляет, как может. Но и к тебе сердцем рвется. Завсегда помнит. Нечего печалиться. Твой касатик! — рассмеялась внезапно звонко, раскинув карты еще раз.

— Что там выпало? — невольно покраснела Шурка под пристальным взглядом бабки.

— А и глупая ты! Ой, дурная! Из-за твово норова поругаетесь впустую. Забидится он крепко. И сам не придет. Покуда ты не опомнишься. Воротить его решишься. Иначе оба маяться долго будете. Он не придет на поклон. Гордый человек. А тебе смириться надобно. Баба ить. Прощенье испросить доведется. Воротишь, и наладится промеж вами…

«Прощенье? Чтоб я у этого козла прощенье просила? Это еще за что? Я его прощу, гада! На порог не пущу кобеля! Вот ему!» — сворачивает тугой шиш и воет в подушку, льет ручьем слезы обиды.